То озабоченное, горинское… То страдальческое, Максима Фридриховича, когда ему не позволили в последний раз закурить… Он ведь из тех людей, что не переносят унижений! Из тех, кого нельзя толкнуть, нельзя ударить! Но именно он – в руках гестапо. И никакой надежды выкрутиться (Варгасов наконец-то вспомнил о визите Бутлера и связал события воедино).

То белое, с дрожащими губами, лицо Марии, когда он постучал к ней, а она замерла на пороге, судорожно зажав у горла халатик… Девушка была так напугана, что Дима пожалел: зачем разбудил ее? Велика ли причина – немного повздорил с отцом? Но Мария, совладав со своими прыгающими губами и дрожащими руками, не отпустила Диму: «Мой дом – твой дом, Пауль… – сказала она еле слышно. – Живи здесь, сколько потребуется. Комнат ведь достаточно»…

Варгасов подкинул в печь еще несколько брикетов. Как жаль, что это не березовые поленца! Запах был бы совсем другой ѕ живой, лесной, как дома. А не кисловато-угольный, чужой… «Близко, да не одно и то же!»

Берлин как будто не очень изменился после нападения Германии на Россию… После того страшного июньского дня, когда Геббельс надрывался по радио, а Кесслеры сидели у приемника, словно в воду опущенные…

Да, особых изменений – по крайней мере внешних – в Берлине пока нет. Ведь еще с оккупации Польши было затемнение, были карточки! И все же город стал неузнаваем: кончился ажиотаж, привнесенный почти бескровными победами Гитлера. Началась настоящая война.

Думал ли оборотистый владелец фотоателье, вывесивший над головой фюрера весной сорок первого карту восточных областей, что «блицкриг» так затянется?

Дима взглянул на отрывной, календарь, висевший неподалеку от «тюльпана»: шестнадцатое сентября. А победой Германии пока не пахнет!

За эти три с небольшим месяца Берлин притих и вылинял, хоть никогда особенно и не отличался буйством красок. Но если он всегда был серым, как замечали все, даже любившие его, то теперь стал черным. Особенно вечерами, когда в воздухе начинали гудеть английские бомбардировщики…

«С Англией покончено! – потрясал кулаками Гитлер. – Ни одна бомба не упадет на Берлин!» Фюрер повторял высказывания Геринга, командовавшего немецкой авиацией. Но бомбы падали одна за другой.

Лишь когда было разрушено здание оперы, Гитлер перестал кричать о «поставленной на колени» Британской империи. Груда развалин, оставшаяся от творения Кнобельсдорфа, созданного в стиле коринфского храма, от замечательных скульптур, изображающих Софокла и Менандра, Еврипида и Аристотеля, украшавших его, свидетельствовала о другом…

Точно так же, как мобилизация шести миллионов немецких женщин, забросивших свои чистенькие квартирки и направленных на производство.

Как интенсивный сбор металлолома, объявленный Герингом. (Гитлер откликнулся чуть ли не первым, сдав в переплавку свой бронзовый бюст, а вскоре – и медные ворота рейхсканцелярии. По Берлину прокатилось ехидное: «Воротами по Черчиллю!».)

Как конфискация личных автомобилей.

Как ограничение пользованием такси: шоферу надо было документально доказать, что ты едешь не на увеселительную прогулку, а по делам службы.

Как пристающие к прохожим представители гитлерюгенд или гитлермедхен, побрякивавшие железными кружками и вымогавшие пожертвования «для родины».

Как призыв Геббельса к населению, недовольному резким снижением жизненного уровня: «Умейте возмущаться молча!» Берлинцы, наученные самим рейхсминистром заниматься «пропагандой шепотом», пустили по столице весьма острое четверостишие, которое пелось на мотив старой народной песенки: «Декабрьскую норму яиц мы получим в мае, падет сначала фюрер, а затем партия»…

Но до падения Гитлера было еще долго: целых четыре года. Свыше тысячи четырехсот дней!

Дима проверил светомаскировку: черные бумажные шторы плотно прикрывали окна, не выпуская из комнаты ни одного лучика. И все равно «союзники» прекрасно добирались до столицы «тысячелетнего рейха»! Ночью – англичане, днем – американцы. Именно в связи с этим время от времени сыпались угрозы нацистских главарей: «Всю Англию надо ковентрировать!» (Новый глагол стал в ходу после того, как немцы почти до основания разрушили город Ковентри.) Связываться же с Америкой Гитлер, по-видимому, не желал…

А утром восьмого августа сорок первого года берлинцы были просто в шоковом состоянии! Не от бомбежки – они уже к этому привыкли. От того, что вся столица была усыпана русскими листовками.

Небольшие белые листочки, свалившиеся на немцев теплой августовской ночью буквально как снег на голову, доставил в Берлин командир эскадрильи полковник Преображенский, находившийся на флагманском корабле. Рядом с Евгением Николаевичем в ту ночь были штурман Петр Ильич Хохлов и два стрелка-радиста: Иван Рудаков и Владимир Кротенко. Позади флагмана, на предельной высоте, без единого огонька, летели еще четырнадцать машин. И в каждой – листовок было намного больше, чем бомб…

В то утро Варгасов ходил как пьяный, так велика была радость. Он не знал ни о Преображенском, ни о его товарищах, не знал, как они добрались до Берлина, какой ценой обошелся им этот полет (одна машина, уже по возвращении, проделав путь от острова Эйзель – Саарема до Берлина и назад, разбилась, садясь, – такой был туман), не знал, что Володя Кротенко радировал с борта самолета: «Мое место – Берлин… Возвращаюсь на базу…»

Дима знал одно: свершилось чудо – прилетали наши! И этого было вполне достаточно, чтобы чувствовать себя на седьмом небе, чтобы добраться до передатчика и сообщить Центру о реакции берлинцев. Это тоже могло пригодиться…

Кажется, именно в тот день веселый, оживленный Варгасов поджидал Марию у ее магазинчика. Не избалованная вниманием, она порозовела, увидев Диму. А потом испугалась: не случилось ли чего? Но, когда узнала, что все в порядке, что они сегодня проведут вечер вместе, взяла его под руку и, кивнув подружкам, у которых не было кавалеров и которых никто не встречал после работы, стала пробираться с Димой сквозь парочки, велосипеды, мотоциклы…

В конце рабочего дня у каждой берлинской конторы, у каждого магазина, велик он или мал, обычно собирались молодые люди, приехавшие за своими девушками. Во время войны их стало гораздо меньше. Но те, что еще оставались в городе, никогда не пренебрегали давней традицией!

Мария и Дима сидели в полюбившемся им небольшом кафе на Виктория-Луиза-плац, где они встретились при довольно грустных обстоятельствах, и пили: она – оранжад, он – пиво.

Прошли времена, когда в этом кафе, не имевшем названия, но прозванном ими из-за обивки диванчиков «Синим», подавали отлично приготовленный черепаховый суп, квашеную капусту с нежнейшей солониной. Теперь здесь можно было найти в основном уединение. Впрочем, «Синее кафе» всегда отличалось тишиной: в нем не было ни оркестра, ни патефона, ни радио…

Дима и Мария частенько заходили сюда после прогулок, надышавшись кислородом где-нибудь в «зеленых легких» Берлина. Скажем, в Бухе, в лесничестве… Но они, как бы голодны ни были, никогда не посещали тамошний кабачок, хотя его кухня славилась на всю округу: не могли изменить своему «Синему кафе».