Эмили прослезилась: ничего более романтического она и представить себе не могла!

«Я думал о них вопреки самому себе, когда ехал по пустоши, и даже передать не могу, как я тогда был зол на Марию. Мне казалось, что она грубо навязала вам свою волю, поскольку вообще решила навязать ее женщине с такими глазами. Я был зол и растроган одновременно. И когда я нашел вас, сидящую на обочине, совершенно измученную и в слезах, я был так тронут – я даже не предполагал, что могу быть так тронут. А когда вы меня неправильно поняли и встали, а ваши прекрасные глаза смотрели на меня с такой мольбой и таким ужасом – моя дорогая, я этого не забыл и никогда не забуду».

Ему было непросто выражать свои чувства, но эта попытка говорила о многом.

Эмили сидела в одиночестве и с нежностью смотрела на письмо, как смотрит мать на свое новорожденное дитя. Она была полна трепетного блаженства и, думая о том чуде, которое должно было случиться и которое с каждым часом становилось все ближе, тихо плакала от счастья.

А ближе к вечеру прибыла леди Мария Бейн. Она была за границей, где развлекалась, принимая различные «курсы лечения», в которые входили питье минеральных вод, променад под звуки струнных оркестров и сравнение своих симптомов с симптомами друзей, каковое неизменно перерастало в остроумную перепалку.

Доктор Уоррен был одним из ее старых знакомцев, и она столкнулась с ним, когда он уже намеревался уходить.

Он приветствовал ее фразой:

– Только представьте, как трудно живется человеку, которого рады встретить исключительно в доме врага.

Она приветствовала его фразой:

– Ну-ка, расскажите, что вы здесь делаете. Ни за что не поверю, что леди Уолдерхерст извела себя только потому, что ее муж решил подцепить в Индии лихорадку.

– Нет, она ведет себя замечательно во всех отношениях. Леди Мария, не могли бы вы уделить мне несколько минут, прежде чем вы с ней встретитесь?

– Когда просят «уделить несколько минут», обычно имеют в виду либо что-то непристойное, либо что-то зловещее. Давайте зайдем в столовую.

И она прошла вперед, шурша шелковыми юбками и высоко вздернув брови. Она была склонна думать, что то, что ей предстоит услышать, было скорее зловещим, нежели непристойным. Слава Богу, невозможно, чтобы Эмили ввязалась во что-то неприличное. Не такого она склада женщина.

Когда спустя двадцать минут леди Мария вышла из столовой, она была совершенно не похожа на саму себя. Маленькая шляпка сидела на ее голове уже совсем не так лихо, а сама она была и взволнована, и сердита, и рада.

– Какая нелепость со стороны Уолдерхерста оставить ее одну! – воскликнула она. – И какая нелепость с ее стороны не приказать ему сразу же возвращаться домой! В этом вся она – славная и нелепая!

Несмотря на возмущение, она, поднимаясь к Эмили, и себя чувствовала немного несуразно – несуразно потому, что, как она себе призналась, еще никогда в жизни не была так странно взволнована. Леди Мария понимала, что вот-вот совершит то, чем грешат другие женщины: уронит от волнения слезу. Слезу она, конечно, не уронила, но была, как она называла это, «расстроена».

Открылась дверь. Эмили поднялась из стоявшего у камина кресла и со смущенной и милой улыбкой медленно двинулась к леди Марии.

Леди Мария бросилась вперед и сжала ей руки.

– Моя добрая Эмили! – воскликнула она и поцеловала леди Уолдерхерст. – Моя чудесная Эмили! – и снова поцеловала ее. – Я совершенно не в себе. Я никогда в жизни не слышала такой безумной истории. Я виделась с доктором Уорреном. Они просто безумцы!

– Но все кончено, – сказала Эмили. – Сейчас мне в это даже трудно поверить.

Леди Мария была препровождена к дивану, где она уселась, по-прежнему сохраняя на лице то самое выражение, в котором смешались волнение, радость и раздражение.

– Я остаюсь здесь, – решительно объявила она. – И никаких больше шуточек. И должна сказать вам, что им следует вернуться в Индию. Кстати, у них родилась девочка.

– Девочка?

– Да, такая вот незадача.

– Ох, – с сожалением вздохнула Эмили. – Я уверена, Эстер побоялась мне написать.

– Чепуха! – воскликнула леди Мария. – Во всяком случае, как я уже говорила, я намерена оставаться здесь до возвращения Уолдерхерста. Вот уж кто голову потеряет от тщеславия!

В тот день, когда лорд Уолдерхерст возвратился в Лондон, было сыро и пасмурно. Его светлость, похудевший и побледневший, забился в угол экипажа и закутался в дорожный плед. Жаль, конечно, что Лондон не пожелал показать ему свою более приветливую личину, однако сам маркиз с удивлением осознал, что испытывает прилив энергии и энтузиазма куда больший, чем испытывал когда-либо в жизни. Дорога домой была длинной, и он места себе не находил: так хотел поскорее увидеться с женой. Как приятно будет сидеть напротив нее за обеденным столом и видеть улыбку в ее счастливых глазах. А когда он признается, что скучал по ней, она покраснеет от удовольствия, словно юная девушка. Ему было интересно, как на ее внешности отразились перемены, которые он подметил в письмах. У нее было достаточно времени и возможностей для развития, и она могла стать восхитительным компаньоном. Она была просто прекрасна, когда ее представляли при дворе. Благодаря своему росту и осанке она выглядела даже впечатляюще. Да, она была той женщиной, с которой ему стоит считаться в своих планах.

Он понимал, что его отношение к ней стало намного теплее. Думая об этом, он чувствовал себя несколько неловко, но лишь потому, что всю жизнь не любил сантименты. Он не испытывал и тени этих самых сантиментов по отношению к Одри, которая была легковесной, пустоголовой особой, он всегда чувствовал, что ее ему навязали и ее семья, и его собственная. Он ее не любил, она тоже его не любила. Это была глупая попытка. А их ребенок не прожил и часа. Эмили понравилась ему с самого начала, а теперь… Нет, когда экипаж свернул на Беркли-сквер, он определенно почувствовал какой-то трепет в груди в том месте, где располагается сердце. Дом, конечно же, будет выглядеть очень приятно. Эмили наверняка каким-то образом придаст ему праздничный и приветливый вид. У нее в запасе была масса мелких женских хитростей касательно ярких огней и цветов. Он ясно представлял себе ее лицо взрослого ребенка, то выражение, с которым она его встретит.

На Беркли-сквер кто-то был болен, серьезно болен, потому что одна сторона площади была вся устлана хоть и отсыревшей, но свежей соломой, чтобы колеса не так грохотали по мостовой.

Выходя из экипажа, он заметил, что солома лежит и перед дверью его дома. Лежит толстым слоем. Дверь распахнулась, переступив порог, он глянул на слугу, стоявшего ближе остальных. Тот был мрачным, как гробовщик, и это выражение настолько противоречило настроению его светлости, что он остановился в раздражении. Он еще не успел сказать ни слова, как почувствовал странный запах.