Мы субботы не соблюдали. От квартиры пришлось отказаться.

Не знаю, был ли бородатый хозяин второй квартиры таким же ортодоксом, но жилище его показалось нам темным, неуютным и сыроватым. Отец и дядя Ёсеф, приложив усилия, сумели спросить по-английски, хорошо ли квартира отапливается зимой. Хозяин в ответ что-то забормотал, отмеряя при этом на указательном пальце какие-то доли. Мы поняли примерно следующее: «Не волнуйтесь, если вам будет холодно, скажете мне и… Я немного повышу термостат».

За этой неудачей последовало еще несколько. Не удивительно: у нас не было ни языка, ни опыта, а дядя Ёсеф оказался хоть и очень заинтересованным, но не слишком умелым советчиком и проводником. К тому же мы, в отличие от дяди, чувствовали себя чужими в этом своеобразном районе…

* * *

Поселившись у дяди, я не переставал удивляться: как много на нашей и на ближайших улицах странных прохожих! Судя по лицам, все они евреи, но ужасно старомодные. Будто сошли со страниц какой-то старинной книги. Всё на них чёрное: и шляпы, и пиджаки. Из-под пиджаков свисают шёлковые кисти «цицит». Их длинные и узкие черные пальто напоминают халаты. У всех мужчин бороды и закрученные спиралью локоны – пейсы! Я слышал о пейсах и, вероятно, видел их, но чтобы у всех, и даже у маленьких детей…

– Кто они? – спросил я у дяди. Он удивленно приподнял брови.

– Но это же любавичи! Не знаешь? И о хасидах не слышал?

Вероятно, дядя тогда же и рассказал мне то, что мог, о хасидизме, но я настолько был далек от религиозных проблем, что ничего не запомнил. Любавичи надолго остались для меня не больше, чем экзотическими персонажами. Мальчишке это простительно, но, став взрослым, я понял, что столкнулся тогда с очень интересной и значимой ветвью иудаизма.

* * *

Религиозное течение, которое называется хасидизмом, возникло среди евреев Подолии, на Украине, в XVIII веке. «Хасиды» на иврите означает «ревностные», «святые». Однако же поначалу хасидизм был течением чуть ли не революционным. Основатель хасидизма, его духовный вождь Баал-Шем-Тов, опираясь на утверждение Талмуда «Бог вожделеет сердца», утверждал: главное – не изучение Талмуда, а личные контакты человека с Богом и своими ближними. Душевная преданность Богу важнее знания. Отношения с Богом должны вызывать радость: «…если вы хотите, чтобы молитвы были услышаны, возносите их с радостью и веселием». Да и вообще, так как мир полон Богом, учил Баал-Шем-Тов, нужно быть неизменно веселым, не отвергать радостей мира, любви к женщине.

Однако шло время, и хасидизм менялся. Ослаблялась его направленность к сердечному общению с Богом. Свободное отношение к обрядам заменила требовательность к исполнению всех, без исключения, религиозных правил и ритуалов. Повиновению цадику – духовному лидеру, вера в его власть и величие стала одной из важнейших идей хасидизма. Сейчас хасидами зовутся крайние ортодоксы в иудаизме…

Любавичи – это одна из многочисленных хасидских групп, возникшая в конце XVIII века в местечке Любавичи в России. Случилось так, что эта группа превратилась в большое религиозное течение, которое завоевало большое влияние и авторитет среди еврейства. Его последователи есть чуть ли не во всех странах мира, в сотнях городов Америки, а центр движения находится в Нью-Йорке, в Бруклине. Особенно много евреев-любавичей именно в той части Бруклина, в Кронхайтсе, где жил мой дядя. Они свято соблюдают все давние ритуалы, обычаи и традиции? касается ли это обрядов, пищи или одежды. Немудрено, что мне казалось порой, будто какая-то волшебная сила перенесла меня в прошлые века…

Чем любавичи отличаются от других хасидов, я и сейчас не очень-то знаю. Вероятно, в основном тем, что они действуют очень активно, не замыкаясь внутри своего сообщества. Во многих странах и городах создают свои группы. Добиваются, чтобы все евреи (хасиды и не хасиды) соблюдали традиционные ритуалы. Участники движения разъезжают на специальных автофургонах по разным странам и стараются научить тем или другим обычаям как можно больше людей, беседуют с ними, иногда просто останавливая на улицах прохожих… Раздают кошерную посуду. Известны любавичи и своей широкой благотворительностью: они, например, организуют реабилитационные центры для наркоманов. Несколько групп детей из Чернобыля, пострадавших от радиации, лечились на их средства.

* * *

В те годы, о которых я пишу, лидером любавичей был ребе Менахем-Мендл Шнеерсон, личность почти легендарная. К нему относились, как к святому, с беспредельной преданностью. Я сам почувствовал это, когда дядя Ёсеф повел нас с мамой в синагогу, на субботнюю службу, которую вел ребе Шнеерсон. На маму он произвел тогда такое сильное впечатление, что уже долгое время спустя она решила повезти нас с Эммкой к «главному ребе», как все его называли, чтобы он благословил нас… Мне самому такое и в голову бы не пришло, но я не сопротивлялся – мне было лестно встретиться с человеком, которого глубоко уважал и тогдашний президент США Картер, и его предшественники.

Мы часа два провели в длиннющей очереди желающих попасть к ребе. Очередь тянулась по всей улице и даже огибала здание, медленно продвигаясь под моросящим дождем. Но я забыл и об усталости, и о дожде, когда нас принял ребе. У него был удивительный взгляд – сочетание доброты, мудрости, понимания, словом, чего-то, что пронзало тебя насквозь. Он спросил мое имя, возложил мне руку на голову и прочитал короткую молитву. Потом, улыбаясь, крепко пожал руку. Улыбка была такая светлая, «как рублем подарил»… Впрочем, был и настоящий рубль, то есть доллар. Новенький доллар, который ребе дал на память и мне, и Эммке. Мы храним их до сих пор.

…Не знаю, как сблизился дядя Ёсеф с хасидами, но было это в Израиле. Приехав в Америку, дядя отправился за советом и поддержкой именно к ребе Шнеерсону. Ребе никому не отказывал в помощи и внимании. Вскоре Ёсеф уже работал в типографии у одного из членов общины, Рафаэла Гросса, и получил приют у своего же хозяина. Прямо как в сказке! Немудрено, что дядя стал горячим приверженцем любавичей. Он и нас хотел бы видеть такими же, потому и уговаривал поселиться поблизости, в Бруклине. Но наша семья не была к этому готова. Мама была религиозна, но обрядов не соблюдала, отец к вопросам веры относился достаточно равнодушно. Ни он, ни его братья и сестра не были в этом отношении духовными потомками деда Ёсхаима. Что уж там говорить обо мне и об Эммке? Школа воспитала нас атеистами. Внезапно превращаться в ортодоксов мы не хотели: это было бы притворством! Впрочем, меня никто не заставил бы сменить джинсы и американскую майку с надписью на длинный черный лапсердак, о пейсах я уже не говорю…

Словом, мы все считали, что жить в таком окружении нам будет трудно. И разве не для того мы выбрали Америку, чтобы быть рядом с Мушеевыми? Здесь была давняя дружба, душевная близость, все то, что объединяет людей теснее, чем родство! Сейчас, в иммиграции, в чужой стране, все это было особенно нужно.

* * *

– Прекрасная квартира! – приговаривала мама вечером за чаем, обводя глазами более чем скромную кухню Мушеевых. – Светло, чисто, даже шкафчики есть кухонные…

Мама вроде бы уже позабыла о мраморном великолепии ладиспольской квартиры да и немудрено: ведь то мраморное «гнездо» было не нашим, мы знали, что вот-вот покинем его. А здесь, в Америке, предстояло вить гнездо настоящее, обосновываться прочно, надолго. К тому же по сравнению с квартиркой Ёсефа, где все мы жили в одной комнате и спали на полу, эта, мушеевская, действительно казалась вполне комфортабельной.