Скрежещут тормоза, поезд останавливается. Железнодорожников к нему не подпускают. Никто не должен знать, что творится в вагонах, немцам не нужны свидетели этих ужасов. Шустер все больше опасается нападения. Страх перед макизарами не дает ему покоя ни днем, ни ночью. Нужно заметить, что со времени нашего отъезда поезд одолевал не больше пятидесяти километров в день, а фронт Освобождения приближается к нам гораздо быстрее.

Нам строжайше запрещено общаться с заключенными из других вагонов, и все-таки новости курсируют по всему поезду. Особенно те, что касаются военных действий и продвижения союзников. Всякий раз, когда кто-то из железнодорожников, набравшись храбрости, подходит к составу, всякий раз, когда сочувствующие из гражданского населения стараются под покровом темноты хоть чем-нибудь поддержать нас, мы узнаем, как обстоят дела. И всякий раз это вселяет в нас надежду, что Шустеру не удастся доехать до границы.

Наш состав - последний из тех, что везут в Германию заключенных, и некоторым очень хочется верить, что нас в конце концов освободят либо американцы, либо партизаны из Сопротивления. Ведь это они взрывают пути, это благодаря им наш поезд ползет как улитка. Только что немцы-фельдфебели схватили двоих железнодорожников, которые пытались подойти к нам. Теперь эти отступающие нацисты в любом видят врага; каждого человека, стремящегося нам помочь, каждого рабочего они считают террористом. А ведь сами они выкрикивают угрозы, расхаживают с оружием в руках, с гранатами на поясе, избивают слабейших из нас, издеваются над стариками, и все для того, чтобы избавиться от неотступно терзающего их страха.

Сегодня мы дальше не поедем. Вагоны закрыты и бдительно охраняются. В них по-прежнему стоит убийственная жара, она усиливается день ото дня и медленно убивает нас. Снаружи тридцать пять градусов тепла, а какая температура здесь, внутри, никто не может сказать - почти все лежат без сознания. Единственное, что хоть как-то поддерживает в этом кошмаре, - знакомые лица друзей. Я не вижу, но угадываю тень улыбки на лице Шарля, когда смотрю на него; Жак по-прежнему заботится о нас, Франсуа все время жмется к нему, как сын к отцу, его родной отец погиб. А я грежу о Софи и Марианне, вспоминаю прохладу на берегу канала Миди и узенькую скамейку, где мы передавали друг другу сообщения. Марк, сидящий напротив, совсем загрустил, а ведь ему-то, в отличие от меня, повезло. Он думает о Дамире, а она, я в этом уверен, думает о нем - если только жива. Ни один тюремщик, ни один палач не в силах помешать пленникам думать о таких вещах. Чувства преодолевают любые, самые крепкие решетки и бесстрашно вырываются на волю, не признавая ни государственных границ, ни языковых и религиозных барьеров. Они свободны, они находят друг друга, невзирая на тюрьмы, придуманные людьми.

Вот и Марк так же свободен в мечтах. Мне хотелось бы верить, что Софи, где бы она сейчас ни находилась, думает обо мне; я не претендую на многое - всего несколько секунд, всего несколько мыслей о друге, которым я был для нее… раз уж не стал больше чем другом.

Сегодня нам не дадут ни хлеба, ни воды. Многие из наших уже не могут говорить, они совсем обессилели. Мы с Клодом держимся рядом; каждый то и дело проверяет, не потерял ли сознание другой, не подобралась ли к нему смерть; время от времени наши руки встречаются, и это знак того, что мы еще живы.

9 июля

Шустер решил повернуть назад: макизары подорвали мост, по которому должен был пройти наш состав. Теперь он направится в Бордо. И пока поезд покидает разоренный вокзал Ангулема, я вспоминаю о ведре, в котором оставил свою последнюю надежду на прозрение. Вот уже два дня, как я живу в непроглядном тумане, словно в вагоне круглые сутки стоит ночная тьма.

Мы прибываем в Бордо после полудня. Нунцио и его друг Вальтер думают только об одном - о побеге. По вечерам, чтобы убить время, мы устраиваем охоту на блох и вшей, которые безжалостно терзают наши вконец отощавшие тела. Эти паразиты гнездятся в складках рубашек и штанов. Требуется большая сноровка, чтобы изгнать их оттуда, но едва уничтожена одна колония, как ее место занимает другая. Люди поочередно ложатся на пол, чтобы хоть немного поспать, остальные сидят, примостившись у стенок вагона, чтобы дать им место. Именно в одну такую ночь меня посещает странная мысль: если мы выживем в этом аду, сможем ли когда-нибудь забыть его? Научимся ли снова жить как нормальные люди? Удастся ли нам стереть из памяти то, что лишает рассудка?

Клод как-то странно смотрит на меня.

– О чем ты думаешь? - спрашивает он.

– О Шаине, помнишь его?

– Еще бы! А почему ты о нем думаешь именно сейчас?

– Потому что никогда не забуду его лица.

– Скажи правду, о чем ты думаешь, Жанно?

– Ищу стимул, чтобы выжить, несмотря на все это.

– Да он же перед тобой, дурень ты этакий! Наступит день, когда мы станем свободны. И потом, я ведь тебе обещал, что когда-нибудь ты будешь летать, - надеюсь, ты не забыл?

– А ты сам что хотел бы делать после войны?

– Объехать всю Корсику на мотоцикле вместе с самой красивой девчонкой в мире, и чтобы она сидела позади и обнимала меня за талию.

Брат наклоняется, чтобы мне было легче разглядеть его лицо.

– Ага, так я и знал! Думаешь, я не заметил, как ты ухмыляешься? С чего бы это? Неужели ты считаешь, что я не способен закадрить девчонку и увезти ее на Корсику?

Я тщетно стараюсь сдержаться - меня одолевает смех, хотя я чувствую, как злится мой братишка. Шарль, а следом даже Марк тоже начинают хохотать.

– Да что на вас нашло? - обиженно спрашивает Клод.

– Видел бы ты себя со стороны! Ты так смердишь, старина, и так выглядишь, что я сильно сомневаюсь, захочет ли составить тебе компанию хотя бы таракан.

Клод нюхает воздух и присоединяется к нашему дурацкому, беспричинному хохоту, который мы бессильны сдержать.

10 июля

Еще только рассвело, а жара стоит невыносимая. Особенно в нашем проклятом поезде - он прочно застрял на месте. В небе ни облачка, никакой надежды хоть на короткий дождик, который мог бы немного облегчить страдания узников. Говорят, испанцы, когда им тяжело, начинают петь. И в самом деле, из соседнего вагона доносится монотонное пение на прекрасном каталанском языке.

– Посмотрите-ка! - восклицает Клод, пробравшись к оконцу.

– Что там такое? - спрашивает Жак.

– Солдаты выстроились вдоль поезда. Подъезжают фургоны Красного Креста, оттуда выходят санитарки, они несут нам воду.

Санитарки направляются к вагонам, но фельдфебели останавливают их, приказывают поставить ведра и отойти. Заключенные сами должны взять их, как только работники Красного Креста удалятся. Любой контакт с террористами запрещен!

Старшая сестра властным жестом отталкивает солдата.

– Какие еще террористы? - возмущенно говорит она. - Вот эти старики? Эти женщины? Эти голодные люди в вагонах для скота?