— А ведь там у вас, в Латинском квартале, в одном симпатичном кабачке на улице Лятран превосходно готовят свинину под белым соусом! Мы могли бы с вами недурно пообедать, — как еврей с евреем, — ваше святейшество! Представляю, хо-хо! — что сказала бы на это Зяма…

Вдруг он обнаружил, что продолжает держать в руке телефонную трубку.

— Витя! Ау! — послышался оттуда голос Зямы. — Ты спишь или спятил?

— Да! — воскликнул он заполошно, просыпаясь. Он сидел на кровати, в полном одиночестве, если не считать старушки Лузы, свернувшейся там, где только что лежал в пыльной папской тиаре кардинал Франции, настоятель Собора Парижской Богоматери, его преосвященство монсеньор Жан-Мари Люстижье.

— Зяма? Который час? — испуганно спросил он. — Что? Ты откуда?

— Я из офиса. Восемь. Ты заболел?

— Я проспал… — простонал он. — Ты… ты не представляешь, что вчера было… Как плевался и визжал старый мудак… Из-за этой статьи, «Кардинал Арончик»… Как я понял, его вызывали в разные малоприятные инстанции и имели как хотели… Соберись с мужеством, Зяма… По-видимому, мы уволены…

— Ничего, рассосется, — сказала она спокойно, хотя уж Витя-то знал цену этому ее спокойствию. — Встань, умойся, надень штаны и приезжай.

Витя повесил трубку, еще мгновение посидел, с тоской и подавленным ужасом вспоминая картины вчерашней истерики господина Штыкерголда…

Потом поднялся и побрел в туалет.

26

— Добрый день, дорогие радиослушатели. Радиостанция «Русский голос» продолжает свои передачи. С обзором последних новостей вас познакомит Вергилий Бар-Иона.

— «На холмах Грузии стаит начная мгла», — как точна заметил великий классик Пушкин, — бодро вступил Вергилий. — А у нас на холмах Иудеи и Самарии стаят паселенцы. Ачередная драма разыгралась сегодня на халме, где жители близлежащего населения Неве-Эфраим устроили деманстрацию пратеста против требавания арабских жителей Рамаллы, также предъявляющих права на вышеназванный холм… В результате патасовки палиция вынуждена была прибегнуть к усмиряющим мерам. Как справедлива заметила еще одна классик поэзии: «Вижу опраметь копий! Слышу: рокот кравей! То Саул за Давидом: Смуглой смертью сваей!»

Сема Бампер ждал, когда освободится студия. Через пять минут он должен был начинать литературную передачу «Отзовитесь, ветераны!». Сема курил и молча слушал словесную иноходь Вергилия.

— Семнадцатый круг Дантова «Ада», — пробормотал он.

— А? — спросил Нимцович, дежурный звукооператор.

— Знаешь, старик, кем я был в прошлой жизни? — задумчиво улыбаясь, спросил его Бампер.

— Ну?

— Угадай! — тихо ликуя, предложил Сема.

— Короче.

— Леонардо да Винчи!

Нимцович поднял глаза от пульта, вздохнул и сказал устало:

— В прошлой жизни ты был эрдельтерьером в небогатой семье.

Фима, инспектор транспортной полиции, дремал в кресле перед телевизором. Время от времени он спохватывался от сна и поднимал с ковра сползавшую с его колен газету «Полдень». Надо было почистить зубы, принять душ, раздеться и лечь — ряд действий, цепочка мышечных усилий, — и немалых усилий! — после тяжелого дня.

А день был таков: они спихивали поселенцев с занятого теми пустынного холма. Что значит — занятого?

Те разбили две палатки, воткнули в землю израильский флаг и расселись вокруг. Пришли как на пикник — женщины, дети, коляски… Ну-с, и полиция, конная наша полиция. Мама, смотри, лошадка!..

Их раввин, молодой рыжебородый парень, размахивал какими-то бумагами — вроде по планам земельного Управления этот холм относится к их поселению. Чудак, при чем тут бумаги…

Вначале, когда полиция только прибыла на место, когда страсти еще не накалились, этот парень — по виду не скажешь, что раввин, обыкновенный поселенец в вязаной, сине-белой кипе, отошел с Фимой покурить. Как думаешь, спросил он, что будет? Фима пожал плечами. Я понимаю, сказал тот, при чем тут вы, вы на службе…

Потом он стал рассказывать про этот холм, за который они, как сумасшедшие, цеплялись. Оказывается, именно здесь в древности был город Ай. И уже лет шесть какие-то археологи-американцы свой кровный отпуск тратят на раскопки. Живут в «караване», и поселенцы их кормят, лишь бы копали. Каждый год ждут, как возлюбленных, — приедут, не приедут? Кроме фундамента нескольких домов и древнейшей синагоги, они раскопали микву с мозаичным полом, маслодавильню с каменным резервуаром и стоком для оливкового масла и огромным тяжелым жерновом.

Вот, смотри, говорил рыжий раввин, арабы ночью пробрались сюда и раскололи жернов. Наверное, это было трудно сделать, но они не пожалели сил. Унести не смогли. Но если отдать им этот холм, они превратят в крошево все памятники нашей истории, которые мешают им доказывать, что нас здесь никогда не было… Послушай, говорил он, вот ты разумный человек, скажи — как можно назвать людей, плюющих на свою великую историю? Ведь все это — он повел рукой в сторону холма — наше национальное достояние…

Так они стояли и курили, и Фима тоскливо думал, что этим ребятам ничего не поможет.

Фима симпатизировал поселенцам и не считал нужным это скрывать, даже в беседах с начальством. А чего там скрывать — он тоже, как ни крути, поселенец. В конце концов, их сахарный городок на двадцать тысяч жителей, град Китеж Иудейской пустыни, сон, мираж из бело-розовой пастилы, пальмово-сосновый сон, — всего лишь тринадцать лет назад был таким же лысым холмом, с такими же двумя палатками, в которых ночевали по очереди несколько вот таких безумцев.

Но… времена другие…

Фиму вязала дремота, склеивала веки, путала связи, странные картинки демонстрировала по телевизору.

Там шла еженедельная передача «Политическая дискуссия». Никакой дискуссии, разумеется, между евреями быть не могло. Участники передачи не слушали оппонента, дудели каждый в свою дуду и, поскольку языки у всех были подвешены неплохо, — довольно обидно и разнообразно задевали политического противника. Левые называли правых фашистами и экстремистами, правые кричали: ты, ты сам — фашист и экстремист по отношению к собственному народу.

Фима опять задремал, а когда открыл глаза — на экране беседовали двое: один из молодых лидеров партии «Мир — немедленно» и раввин одного из поселений, Фима прослушал — какого. Раввин тоже был молодой, рыжебородый, с мягким, округлым выговором. Эти, по крайней мере, делали вид, что слушают друг друга.

— Да, мы предлагаем заплатить за мир самой дорогой ценой — землей. Но разве мир этого не стоит?

— Не стоит, — отвечал раввин, — если тебе нечего будет пахать, не на чем строить дом для твоих детей и негде хоронить твоих родителей — зачем тебе мир?