Возможно, ничего удивительного и нет в том, что в воображаемой этой картине я всегда предстаю одна — постаревший одинокий тинейджер, которому никто и не нужен — ни любовники, ни даже лучшие подруги.

Ну а Лили? Что станет с моей жизнью, если теперь в нее придется включить Лили? Если Анна и впрямь не вернется и нам — мне и Полу — надо будет растить ребенка?

«Она странно говорила... Когда она сказала „до свидания“, голос у нее был такой... печальный, словно она не хочет класть трубку».

Слова, которые она сказала мне на лестнице, донеслись до меня вновь, жалобные, как собачий вой.

Бывает, конечно, что наркотик вызывает и угнетенное состояние, когда удовольствие вдруг оборачивается паранойей, а умиротворение сменяется нервными судорогами.

Я загасила окурок и тихонько начала пробираться обратно в спальню, чтобы посмотреть, как там девочка. Где-то там, в итальянской ночи, ее мама попала в беду, а я ничем, ничем на свете не могла ей помочь.

Сначала ей захотелось просто-напросто разбить его. Приподнять столик, швырнуть его изо всей силы в зеркало и смотреть, как брызнут осколки, а столик, проломив стекло, завершит свой медленный полет в соседней комнате; увидеть его лицо, и как брякнется на пол фотопленка и посыплются осколки на него, на аппаратуру...

Желание сделать это было так велико, что, удерживаясь, ей пришлось вонзить себе ногти в ладонь. Что это даст тебе, Анна? — в отчаянии думала она. — Да ничего: сделаешь, и что потом? Ринуться в дыру и пристукнуть его? Даже если и удастся изувечить его так, чтобы он обезножил, все равно выбраться из дома ты не сможешь. Используй свой шанс. Теперь ты знаешь о нем больше, чем он о тебе. Вот ты и воспользуйся этим, сыграй на этом.

Она заставила себя подойти к столу, налила в чашку кофе из термоса. Привычная уютность движений — подливание молока, размешивание сахара в чашке — немного утихомирила ее возбуждение. Она прошла опять к книгам, выбрала одну, на яркой обложке которой была изображена блондинка в красном платье и красной шляпке, на лице женщины играл розовый свет. Называлась книга «Память и желание». Толстый том с увесистым сюжетом. Она открыла книгу, прочла первые строчки.

В зеркале она, должно быть, хорошо сейчас отражается — красивый кадр, и освещение хорошее — сзади, образует словно ореол вокруг головы. Отличный ракурс — поза удобная, спокойная, жизненно убедительная. Пусть себе снимает, щелкает, сколько ему влезет. Потом, через некоторое время, она положила книгу и зевнула. Зевок был непритворный — организму требовался кислород, отсюда и зевота. Она встала и как бы невзначай, проходя мимо зеркала, остановилась возле него, словно собственное отражение в стекле чем-то опять привлекло ее внимание.

Повернувшись к зеркалу лицом, она вглядывалась в него, будто удивленная тем, что отражается в нем, или радуясь этому. Она пококетничала с зеркалом так и сяк, поделала разные гримасы, подняла волосы с одной стороны, подержала их над макушкой, посмотрела, как изменяет ее лицо высокая прическа. Втянула щеки, приблизила лицо к стеклу, разглядывая-маленький прыщик на подбородке, стараясь не подходить к зеркалу слишком близко, чтобы не увидеть чего-нибудь лишнего. Вздохнула. Как это Стелла ей раз сказала, что, когда надо, она здорово умеет сочинять, выдумывать ложь, похожую на правду. А сейчас это правда, не похожая на правду, так что помогает ей Господь.

Она все глядела на себя.

Потом попыталась улыбнуться застенчивой улыбкой. «Так-то лучше, — шепнула она своему отражению. — Знаешь, не надо все время испытывать страх. Не так уж все страшно. Он не монстр какой-нибудь. Ведь он же отпер дверь и выпустил тебя, разве не так? Что-то же это означает».

Она помолчала. Женщину, глядевшую на нее из зеркала, ее слова не убедили.

Она нахмурилась. Ну а если он говорит правду? Если ему нужно только твое общество? И только на два дня? Поговорите, познакомитесь получше, ты поможешь пережить ему какой-то трудный момент, а потом отправишься домой. Он тебя отпустит. Он сдержит свое слово, а ты сдержишь свое. И никому про это не надо знать. Это останется между вами. Между вами двумя. Ты же можешь это сделать, ведь так? Сделать это ради Лили.

Она улыбнулась — себе и ему, улыбнулась радостно, словно этим отвечая на вопрос. А потом, вот, наконец-то, она услышала звук, тихий, но безошибочный — не то щелчок, не то шорох, поскребывание, звук, говоривший о присутствии его за стеной. Звук этот как ножом пронзил ее, холодный, ясный. Давай, щелкай напропалую, наснимай столько кадров, сколько хочется. Потому что все равно я уйду отсюда. И плакали твои снимки.

Оторвав глаза от зеркала, она направилась к стулу. По пути ей опять послышалось что-то, какое-то движение, на этот раз словно приглушенное. Пленку меняет или сеанс окончен? Где-то рядом, в районе темной комнаты, он выжидает. Там он или еще где-то? Где бы он ни был, он не рискует быть услышанным. Не сейчас. Выжди, пока она уйдет, а там уж шагай.

Она окинула взглядом комнату. Лошадка по-прежнему стояла на столе — колченого, но стоит. Надо как-то ухитриться забрать ее — без этого она не уйдет. Она опять зевнула, еще глубже, еще неподдельнее, затем, встав между зеркалом и столом, взяла книгу, заодно прихватив и лошадь. После этого, щелкнув выключателем, она шумно, но не торопясь, вышла из комнаты.

Стараясь озвучивать свой ход, она поднялась по лестнице к себе, громко хлопнула дверью в свою комнату. Затем, скинув туфли, опять беззвучно спустилась вниз и, прокравшись по коридору, очутилась в гостиной, в выгодном для себя месте, где ее не было видно и откуда она могла все слышать.

Теперь, когда он считает, что она поднялась наверх, он, уж конечно, станет производить больше шума. Она слышала его совершенно явственно — шаги по каменному полу, потом звук, с каким волокут или толкают какую-то тяжесть. Вот только в местонахождении его она, кажется, ошиблась, потому что звуки доносились не из соседней комнаты, а шли снизу, прямо из-под половиц, на которых она стояла.

Она быстро приняла к сведению эту новость. Значит, в подполе... Вернуться в дом оттуда, где он оставил машину, потребовало бы времени, как бы он ни торопился. Пойти через нижний этаж он не рискнул, не захотел рисковать, думая, что она, может быть, встала и бродит по дому. И входная дверь заперта, конечно, по этой причине. Она и не должна открываться. Вход в дом теперь не через нее, а снизу. Через подпол. Лучшего места для сокрытия темных делишек не придумаешь. Ход в дом и из дома, почему он и мог позволить ей бродить по дому где вздумается, во всех других местах, пока он, шмыгнув под пол, создает свои шедевры.

Сейчас он этим и занят. Думая, что она легла, он, видимо, не удосужится это проверить, а просто отнесет свою драгоценную пленку в темную комнату и займется проявкой ее в корытце.

Ей надо отыскать путь вниз, к нему.

Она тихонько шевельнулась, перенеся тяжесть с ноги на ногу, и шум внизу внезапно стих. Она похолодела — не мог же в самом деле он ее услышать, а? Да и слышать было нечего. Она представила себе, как он стоит в подполе, озадаченно глядя вверх. Даже по слабому подозрению, что она может все еще находиться внизу, он захочет проверить, что она там делает — так, на всякий случай. А наступившая тишина встревожит его еще сильнее.