Так началось для меня странное время. Мне не давали никакой работы — считалось, что я привыкаю к новой обстановке. На самом деле я сторонился всего нового и постепенно понимал, что скучаю по своим друзьям — тем самым друзьям, с которыми провел прошедший год и которых знал не хуже, если не лучше, своих родных и близких! Олдмедоу, Брокльбанк, миссис Ист, миссис Пайк, Пайк, Боулс, Смайлс, Томми Тейлор, Преттимен, милая миссис Преттимен — почти не осознавая, что делаю, я принял решение их разыскать! Но приятели мои словно испарились — исчезли! — и даже Чарльз совсем пропал, погруженный в заботы о нашем старом корыте.

На следующее утро я отправился в губернаторский дворец и навел справки. Преттимен не стал ложиться в больницу, но, говорят, они с женой сняли жилье. Отряд Олдмедоу направился на север, согласно полученному приказу. Никто не знал, куда делись Брокльбанки…

И так со всеми. Прибыл Чарльз — по всей форме, с эполетом и так далее! — уединился с Филлипом и вышел вдохновленный, лелея планы по установке в гавани новых бакенов. Я дошел с ним до корабля, который словно бы никогда не покидал, но и там Чарльз пустился в разговоры с Камбершамом о том, как лучше снять с судна пушки, не нарушая его равновесия. Я побродил кругом, словно дух, вернувшийся с того света. Зашел в свою первую каюту, потом во вторую, со следами самоубийства на потолке. Заглянул на полуют, где когда-то, в бурю, с ужасом таращился на гигантские водяные стены. Ладонь, лежавшая на перилах, ощутила какую-то шероховатость. Я пригляделся: то самое место, где клинок Девереля едва не разрубил поручень!

В горле встал ком, словно воспоминание было приятным. Я не мог понять, что со мной творится. Чарльз с Камбершамом толковали о лебедках и баграх, расходясь в каких-то непонятных мне деталях, пока Камбершам не ушел, бормоча: «На каждом корабле свои порядки…». Но и после его ухода Чарльз оставался таким же далеким; я маячил перед ним словно точка на горизонте, в то время как он был занят важным делом — с нашей полусгнившей посудины с помощью плавучего крана следовало снять весь рангоут, за исключением грот-мачты.

Тогда я разыскал Преттименов. Мистер Преттимен оказался весь в каких-то ремнях, вроде сбруи, что позволяло ему ходить на костылях, а впоследствии, возможно, перейти и на трости. Миссис Преттимен погрязла в бумагах и в организации встреч, поэтому не смогла уделить мне больше получаса. Я попытался описать ей свое состояние. Она отложила перо, сняла пенсне и отчитала меня:

— Вам, мистер Тальбот, необходимо чем-нибудь заняться. Нет-нет, здесь ваша помощь не требуется. На самом деле вам вообще не следовало сюда приходить. В губернаторском дворце этого не одобрят. Путешествие стало частью вашей жизни, сэр, но не придавайте ему большего значения, чем на самом деле. Это, как я вам уже говорила, не приключения Одиссея. Это не знак, не символ, не мерило человеческих отношений. Что было — то было, просто некий ряд событий.

— Мне кажется, я нес с собою смерть.

— Что за ерунду вы говорите! До свидания, мистер Тальбот. И не приходите сюда больше — для вашей же собственной пользы.

Все это случилось накануне празднования дня рождения Его Величества. Я по-прежнему пребывал в странном, почти болезненном состоянии. Мистер Маккуори до сих пор не вернулся из поездки, Маркхем и Робертс, второй секретарь, держались доброжелательно, но отстраненно. Им, как и капитану Филлипу, было известно о кончине моего крестного.

Нашу развалюху отбуксировали к плавучему крану и поставили на прикол. Судя по всему, Чарльз вообще не сходил на берег. Иногда, глядя в подзорную трубу, установленную на веранде дворца, я замечал его на борту судна — эполет так и сверкал на солнце.

Празднества усилили мое одиночество. Заместитель губернатора дал обед для самых достойных: в их числе, как мне объяснили, была и группа весьма зажиточных помилованных переселенцев. Обед начался около полудня и продлился до самых сумерек. Капитан Филлип носился с мыслью ограничить количество тостов за здоровье, но не преуспел. В результате главным трезвенником в тот день оказался Эдмунд Тальбот! Я скучал по Преттименам, даже не зная, кого из них мне не хватает больше, я чах от тоски по мисс Чамли — яркой и недоступной звезде севера… Недоставало мне и Чарльза, который надел золотые доспехи и был так уверен в благополучии их дарителя, что совсем не обращал на меня внимания. Так или иначе, начался фейерверк, гладкие воды бухты удвоили его сияние, а я оставил буйную компанию и удалился на веранду, где в одиночестве предался любованию небом и морем — до полного изнеможения.

Легкий бриз погнал рябь по воде. У пристани мириады судов — торговых, рыболовецких, китобойных, военных — медленно развернулись, как будто стояли на одном якоре. И наше старое корыто, и плавучий кран, и баржа с порохом повернулись вместе с ними. В небо взлетали красные, синие и желтые звезды. Из дворцового сада доносились восторженные крики детворы.

Я задумался о свалившемся на меня несчастье. Теперь мне, как когда-то Саммерсу, придется самому пробивать себе дорогу. Я не смогу расположить к себе губернатора простым упоминанием имени крестного, не смогу сделать временное назначение Чарльза постоянным. Вот так незадача! Это и впрямь никакая не одиссея, не знак, не символ, не мерило — это просто смехотворные страдания Эдмунда Тальбота, которого жизнь больше не балует, как любимое дитя.

Я подошел к подзорной трубе и поглядел на плавучий кран. Наш… Я все еще писал «наш»! Фок-мачта и бизань — мачта судна, которым теперь командовал Чарльз, лежали на палубе плавучего крана. От грот-мачты остался обрубок не выше марсовой площадки. Я поймал себя на том, что вглядываюсь в темный выход из коридора, ожидая, что оттуда появится мистер Брокльбанк со своей так называемой женой, жмущейся к нему под прикрытием накидки. Но нет — пусто, темно.

Передняя часть судна, около носа, выглядела весьма странно. Огромный якорь неподвижно свисал над водой — из клюза, так, кажется, говорят матросы? — до того близко к поверхности, что в море я видел перевернутый призрачный якорь, что висел под настоящим.

В чем же странность?

Над носом словно дымка какая-то курилась — настолько легкая, что лишь человек изо дня в день наблюдавший корабль… В ноздри ударил острый запах: фейерверки гроздьями рассыпались над черными волнами. С берега подул ветер, и перевернутый якорь исчез.

Из капитанских апартаментов, спотыкаясь, выскочил Чарльз. Он сбежал по трапу, пронесся по палубе и исчез где — то на полубаке. За его спиной, из отверстия, оставшегося от снятой фок-мачты, вырвался столб дыма. Чарльз подбежал к грот-мачте, выхватил откуда-то большой топор и бегом вернулся на бак, где начал рубить связывавшие корпус тросы. Нанося удар за ударом, он пробирался к корме сквозь дым, который окутал судно. Между кораблем и плавучим краном, к которому была пришвартована баржа с порохом, появилась узкая полоска воды — в ярд, не больше! В гнезде фок-мачты полыхнуло алым, и оттуда взметнулся язык пламени. Чарльз помчался к судовому колоколу и зазвонил в него что есть силы. Ветер медленно погнал горящее, окутанное клубами дыма, судно в ту сторону, где стояли на якоре остальные корабли. Тревожно гудел колокол. Я направил подзорную трубу на ближайшее торговое судно и увидел, как там, у якорной цепи, собираются люди. На соседней шхуне ставили стаксели, чуть дальше то опадали, то раздувались паруса еще одного корабля, который спешил уйти от смертоносного соседа. Чарльз нырнул в темноту полубака, выскочил обратно, добежал до коридора и скрылся. Вход в коридор мерцал тусклым, зловещим светом. Над пристанью взрывались и сверкали ракеты, но столб дыма поднимался выше фейерверков.