Владимир Николаевич продиктовал свой служебный номер.

– А кому перезвонить-то?

– Моя фамилия Кудрявцев.

– А! Так это ты сегодня уже названивал?

– Да-да, я. Так не забудьте, пожалуйста.

– А если этот беспутник тока ночью заявится?

– Ничего страшного. Я дождусь.

– Ладно, Кудрявцев, скажу…

* * *

Старый большевик и в расцвете лет урка продолжали сидеть в отдельном кабинетике, отгороженном от остального ресторанного мирка пыльной портьерой, из-за которой приглушенно доносился гул зала и ненавязчивая покамест живая музыка. Давно отвыкший от обильных возлияний, еще утром переживший визит бригады скорой помощи, Степан Казимирович довольно быстро захмелел, и его стариковский, а потому без костей язык окончательно развязался. То было только на руку Барону, поскольку к радости встречи а-ля Дюма (двадцать лет спустя) у него подмешивалось тревожное ожидание неминуемых в подобных ситуациях вопросов о его собственной персоне. А хвастаться, не говоря уже о том, чтобы гордиться, этой самой персоне было, мягко говоря, нечем.

– …Но я даже рад, Юра, что тетради сгорели вместе с домом.

– Извини, дед Степан, я как-то не готов разделить с тобой такую вот радость.

– Да-да, я не совсем верно выразился. Дом как раз безумно жаль. Но вот дневники…

– И все-таки: что же такого в них было?

– Да много чего, – неопределенно очертил Гиль. Впрочем, тут же, все более и более воодушевляясь, взялся пояснять:

– Понимаешь, на моих глазах рождалась история новой страны. В моем автомобиле вели разговоры колоссального масштаба личности: Ленин, Дзержинский, Троцкий, Коллонтай, Свердлов, Серго… Да если начать всех перечислять!.. Разумеется, в моем присутствии они общались с определенной долей осторожности, но со временем я научился распознавать подтекст, домысливать детали.

И в какой-то момент решил, что все эти вещи необходимо зафиксировать – не для настоящего, но для будущего. И тогда я купил в ближайшем канцелярском магазине сразу несколько толстых ученических тетрадей и засел за воспоминания.

– Да уж, на память ты никогда не жаловался.

– Память – единственный капитал, который я сумел приумножить за свою неприлично долгую жизнь. Вот только слишком поздно понял, что взвалил на себя груз ответственности, что мне не по зубам.

– То есть?

– Поздно пришло осознание, что многие истины и вещи не таковы, какими кажутся поначалу. А еще большее их количество нам, простым смертным, знать не то что ненужно, но даже и вредно.

– Многие знания – многие печали?

– И это тоже. Человек предпочитает пребывать в плену собственных суждений и не стремится увидеть мир таким, каков он есть на самом деле. Считай, своего рода защитная реакция организма на все ужасы и мерзости жизни.

– Но ты ведь писал честно? Все как оно было?

– Старался. По возможности.

– Вот видишь. А для страны, которая жила да в общем-то и продолжает жить повальным враньем и лицемерием, это дорогого стоит.

– Видишь ли, Юра, в нашей жизни правда и ложь столь густо перемешаны, что определять, где, что и как, всякий раз нужно занова́. Тем более что порой правда может служить лжи. А ложь играть роль правды.

– А по мне так, сколь на черное «белое» ни говори, все едино не побледнеет.

– Но ты ведь не станешь отрицать, что в определенные исторические периоды ложь вынужденно становится сутью жизни очень многих людей?

– Не стану.

– А значит, в какой-то степени она, ложь, пускай и не насовсем, временно, но в каком-то смысле становится самоей правдой?

– Брррр…

– Согласен. Потому закругляюсь и резюмирую: правда, Юра, очень сложная штука!

– Да ты, гляжу, за эти годы прям настоящим философом стал!

– Только настоящие философы – они цикуту пьют. А под них рядящиеся – водку.

С этими словами Степан Казимирович взялся за графинчик и споро, не пролив ни капли, раскидал водку по рюмкам. «Помнят рученьки, помнят родимые», – не без гордости подумал он, припомнив фразу никулинского героя из полюбившегося ему нового фильма[43].

– Предлагаю покончить с грустными темами и выпить за тебя, Юра. Ты даже не представляешь, как я рад, что ты жив, что ты нашелся! Успел найтись, пока я не…

– Не надо, не продолжай. Спасибо, дед Степан.

Чокнулись, выпили, зажевали.

– Вообще, странно, что Кудрявцев за столько лет не смог тебя сыскать, – неожиданно выдал вдруг Гиль.

Что называется, само с уст свалилось.

– ЧТО? – поперхнулся услышанным Барон. – Кудрявцев жив?

– Жив, здоров. Прошел войну. Причем, по его словам, практически без единой царапинки!

«Ну, положим, здесь наш чекист малёха лукавит», – с легкой усмешкой подумал Барон, реагируя на последнюю фразу. По крайней мере одна царапина на теле Кудрявцева должна была иметь место. Стопудово. Потому как именно он, тогда еще тринадцатилетний пацан Юрка Алексеев, ее и организовал. Посредством выстрела из Гейкиного вальтера.

– После войны Володя продолжил службу по своей линии в Карелии. А вскоре после избавления от Берии и его приспешников был переведен в Москву, на Лубянку.

– Так ты что? Виделся с ним?

– О чем и толкую! Зимой 1954-го заявился он ко мне, на Покровку. Натурально как снег на голову. Встретились, в глаза друг другу посмотрели, и… вроде как делить более и нечего. Все сметено могучим ураганом.

– Зимой 54-го, говоришь? А поточнее дату не можешь вспомнить?

– Точнее? Сейчас… Представь себе, помню! 23 февраля. Аккурат в праздник. Володя еще взялся меня поздравлять. А я ему: уймись, где я и где та Красная армия?

– Даже так?

Пытаясь отогнать волной накрывшее болезненное воспоминание, теперь уже Барон потянулся за спасительным графинчиком.

– Что ж, давай, дед Степан, в таком случае выпьем и за нашего чекиста-везунчика! Заочно уважим!..

Вот ведь сколь причудливо тусуется колода: именно утром 23 февраля 1954 года Барон впервые попал в Москву, до которой звероподобно добирался из мест, что насмешливо принято именовать не столь отдаленными. Ага, как же! Попробуйте как-нибудь сами, при случае, пропутешествовать десять суток на перекладных, из коих почти трое – в товарных вагонах. Зимой! Вот тогда и поговорим за юмористические смысловые нюансы.

А ведь в тот морозный февральский день, скитаясь по Москве в поисках загадочной Дорогомиловки, Барон, помнится, проходил, в том числе, и по Покровке. Ах, кабы знать тогда, что здесь, в одном из домов, в уютной, жарко натопленной квартире, по иронии судьбы, как раз встретились-сошлись эти двое! Кто знает, может, совсем по-другому сложились бы последующие восемь лет его непутевой жизни. Конечно, что Гиль, что Кудрявцев – люди ему не самые близкие, но ведь и не совсем далекие. Навсегда впаянные роковыми событиями начала сороковых в нелегкую судьбу Юрки Барона.