Междустранье: буфер обмена меж ТЕМ миром букв и ЭТИМ), ради которого, собственно, и берешься за чужие – раз вышел грешок собственные оживлять – тексты. Ну а что же в романе-то, который уж и «публицистикой», и чуть ли не «учительством» назван? Рецензии вот в Сети наловила: ничего калорийного – «вторичный жанр»… или рецензенты не те? Кто критику-дамку заказывает, а потом ее и «танцует»? Вопрос о «судьях», эстетические притязания которых оставляет желать-с… К слову: на одной из книжных выставок листала, помнится, томик И. Заметив в моих руках новинку, проходивший мимо небезызвестный обозреватель А. Н., притормозив, молвил: «А всё равно: решать, войдет ли она, – небрежный кивок в сторону книги, – или нет, в литературу, – Я буду!»). Мерзости коллегиальные неисповедимы.

Однако вернемся к «Мёртвому языку». Сюжет местами петляет, словно бы заметая следы, но логичен и внятен – особенно если подслушать разговоры Кати + Ромы и Насти + Егора (больше от ума, нежели от сердца идущие: колючие, суховато-ироничные, иной раз и болезненно-надломленные). Ребята эти совершают поступки, на которые не каждый персонаж (тоже ведь живая душа, хоть и виртуальная) сподобится, как-то: выходят – в знак протеста – голыми на улицу, любят и ненавидят не понарошку, проливают народну-кроффь, потому как «страшно далеки» от народа-урода (в финальном эпизоде – от гоблинов кукуевского помёта (подвид)). Спровоцированы поступки их, как водится, пресловутой «неудовлетворенностью мироустройством». Вкусный аудиотарарам начитавшихся-начувствовавшихся девочек-мальчиков, не желающих взрослеть («взрослеть» – исходя из социумной бессмыслицы слова, тогда как всамделишное взрослеть означает не что иное как «брать на себя ответственность»). Не желающих «взрослеть социумно» (на самом деле – стареть) не столько из вредности или противления народу-уроду, а потому как: а) лень; б) скучно. Вот и беседуют иной раз: «Что там, в мире? Солнце взошло согласно указу?». Есть в романе и мистический персонаж – Ветер Перемен: таких word’веды называют обычно одушевленными абстракциями. Я б сие чудище обло, воплощение Зла Мирового-то, с толком и чувством упакованное Павлом Крусановым в интермеццо, назвала иначе – и грубей. Великолепен финал («Разговоры-4»), который оценят не только пелевинофилы: – Чит-чит-чит. – Тяв-Тяв. – Цить-цить-цить. – Киа-кья-киа. Вот чем завершаются порой «осознанные переходы» – вот в кого превращаются Катя, Рома, Настя и Егор: тот самый, пырнувший кукуевского гоблина… тот самый, что по указу отца с детства хранил фломастеры в холодильнике, потому как «вещь, доверенная холодильнику, делается бессмертной»: хорошо-то как, Машенька-а!.. Финал можно было бы расширить (впрочем, на любителя): после статики «Разговоров» и метафизических ноктюрнов (яркое, динамичное начало не в счет – давно пролистано), на страницы просится «кольцевая композиция» именно что по ритму, то есть заключительная энергетическая волна вполне может нести в себе и нечто экспозиционное… Не несет. Да и не должна. Финал же, по ощущениям, несколько скомкан – или намеренно автором «заужен». Обломали читательский драйв (мой). На самом интересном месте.

04.04.2010

«Амаркорд» под Dies Irae, или Про роман-некроман

[«Асистолия»[105]]

В славные институтские времена мы, прогуливая лекции, заходили иногда в магазинчик, расположенный аккурат около нашей храмины искусств, и смеялись: «Ну-с, хорошее – или „Балтику“?» Тот же «проклятый» beer’ный вопрос – очень, кстати, русский, едва ли не национальный, – возникает и при раздаче литературных элефантов; особенно если в названии премии фигурируют такие слова как «национальный» и «бестселлер» (других, собственно, нет). Для начала определимся с переводом. С русского на русский: если под национальным понимать некую ментальную общность, а под бестселлером – хит сезона, наиболее продаваемый продукт (в данном случае – интеллектуальный), то лишь слепоглухонемой НЕ (увидит, расслышит, скажет), что общего знаменателя у подобных полярностей быть не может уже в силу отсутствия ментальной общности (ибо миф); равно как и «загадочной русской души» – не существует, ну а «бестселлер» и «достойное качество текста» являются синонимами не так уж часто. Тому же Уэльбеку, конечно, повезло больше, нежели Павлову: последнего обвиняют нередко в том, что он де «недобрый писатель» – но «добр» ли Уэльбек (что вообще такое «добр»), раскрывающий читателям в своих бестселлерах, как, собственно, и Павлов, только в небестселлерах, подноготную – ногти, впрочем, могут быть чистыми и красивыми – того, что называют словечком «жизнь»? Эта присказка. А сказка такая: «Асистолия» Олега Павлова здорово перекликается с его «Безбожными переулками»: тот же, близкий к безупречному, стиль, тот же узнаваемый голос, та же густота, плотность, насыщенность. Концентрированный растворчик, ложка стоит.

Едем дальше: импрессионистическая манера письма, причем письмо не «янское», не «иньское» (к слову о пресловутой «ЖП») – вязь именно человеческая, надгендерная. Слабые эзотерические волны-прорывы – впрочем, эзотерики особо продвинутые назвали б «Асистолию» не романом, но некроманом, потому как Тема Смерти – так и слышится средневековая католическая секвенция Dies Irae, виртуальными гвоздями вбитая в «космический шлем скитальца» даром тратившими время преподавателями – не только не фон, но именно что главный герой этого сочинения (Реквием сцен или, скорее, снов-событий). Нет, не Художник – главное действующее лицо, не его мать, не возлюбленная. Госпожа с косой! Госпожа, заметим, фальшивая, созданная страхом людским перед переходом. О том, что смерть – миф, герои Олега Павлова, кажется, не ведают, об аниме вечной не подозревают – даже если и читали много, то явно не то.

Итак, Госпожа к косой как главное действующее лицо… Художника, не сумевшего простить ни себя, ни мир, в котором живет, а потому оживляющий именно мертвечину – красиво, надо сказать, оживляющий, на то и мастер (автор – да, мастер): даже первое плотское чувство несет в себе холод склепа (секса в павловском романе, аки в эСэСэСэРии, нет, ну а «попытка эротики» весьма пуглива): «похожее на трупик бесчувственное бледное тельце, как если бы приготовленное для смерти», следом – грусть ката: «…раздел, будто оборвал крылья у бабочки». Во второй картине «Сад наслаждений» – а «Асистолия» прежде всего полотно, где органично сплетаются (и в этом изображении уродства есть своя болезненная красота) тончайшие оттенки черного, серого, грязно-коричневого, асфальтового (и даже «мокрый асфальт» есть, серебристый, туманно-зыбкий, мерцающий: так бы и утонуть в нем – но тогда точно: the end!) – катарсиса – чего-чего? – нет как нет… Любовь плотская человечья, что печенка овечья, сравнивается со случкой четвероногих, и это, опять же, ни плохо, ни дурно – мы тоже, если кто запамятовал, приматы (уж сколько раз твердили миру о ложной бинарной логике), и все б ничего-с, кабы не «французский насморк», подхваченный вечно страдающим Художником в осьмнадцать (натурщица: с кем не бывает), а потому – сарказм, хотя хотелось, ну очень хотелось уже иронии: «Ветераны ВОВ обслуживаются вне очереди» (табличка в кожвендиспансере). И все б ничего-с, кабы Мальчик с детства не