Вейсс выстроил свечи на сундуке. Она вдохнула ладан, который он жег для нее. Он открыл черную поминальную книгу. Она рассматривала ее, пока он искал письмо, переворачивая страницы.

— Меня окрестили в день святого Люка, восемнадцатого октября. Странно, правда?

— Когда веришь в Бога, нет ничего странного. Или все странно, что то же самое.

Подняв голову, Люк, как будто по ошибке, вонзил кинжал в глаза Элки. У металла был золотой отблеск. Ни один взгляд не мог бы ее так взволновать. Она вспыхнула, он погрузился в свой реестр. Она увидела, как блеснул крест на черном свитере. Если ангелочек думал обмануть плоть, используя такие хитрости, он ошибался. Их обмены взглядами происходили самым развратным способом. Зрачки переплетались, расширялись, это было зрелище не для слабонервных и несовершеннолетних.

— Вот письмо, которое я искал!

Вейсс открыл конверт и положил записку в карман. Он захлопнул крестильную книгу так резко, что между ними поднялось облачко пыли.

— Если бы я воспитывалась в гареме, я никогда не решилась бы… ну… Вы понимаете?

— Да.

Она повернулась к нему спиной, обходя люстры, считая их для забавы. Ей пришлось бросить это бесцельное занятие. «Господин аббат? Вы знаете, сколько у нас пленников?» — крикнула она, глядя на запрестольную часть алтаря, контуры которой она смогла различить. Эхо усилило дрожь ее голоса. Так как она никого уже не слышала и ничего не видела, она обернулась. Люк Вейсс шел за ней на таком близком расстоянии, что она толкнула его. Священник попытался сохранить равновесие. Он протянул руки. Она схватила его. Они медленно, очень медленно упали на черно-белый шашечный пол.

Тысячи часов, которые она провела, представляя себе эту секунду, миллиарды секунд, которые она думала об этом часе, обрушились вместе с ними. Лежа на спине, каждый чувствовал холод камня и жар соседа.

— Я так устала, — прошептала Элка.

— Это ты? — сказал он, и его могучая широкая ладонь провела по каждой выпуклости ее лица.

Люстры занимали столько места, что они съежились, чтобы уместиться среди них. Надгробная статуя вдруг снова почувствовала вкус к жизни. Она повернулась, придав своей позе такую естественность, что сам Бог не смог бы ее упрекнуть. Взобравшись на Эверест черного торса, она увидела крест, блестящий на шотландской шерсти, в двух сантиметрах от сердца Вейсса.

Первый раз в своей жизни Элка вдыхала запах священника, касалась его кожи, чувствовала тяжесть мускулов и его мужской плоти. Удачный случай не повторится. Одно слово, лишний жест, и они восстановят вертикальное положение взрослых людей. Люк Вейсс не двигался. Она положила голову ему на грудь. Что может быть естественней. Однако то, что он на это согласился, было чудом. Дотрагивался ли он когда-нибудь до женщины? Сердце билось сильными мерными ударами. Люк вздохнул, потом его рот отправился в полет, коснувшись сначала ее лба. Тело бабочки было в золотых пятнышках, синий кобальт покрывал усики. Люк освободил черные крылья, которые бились на веках Элки. Он клевал щеки, нос, подбородок лежащей так, что она могла догадаться о месте следующего прикосновения и радоваться, наслаждаясь мгновением. Кожа священника стала ее кожей, атлас и шелк ласкали друг друга.

Люк порхал (в благородном смысле слова), чуть касаясь ее шеи, ее плеч; она, изумленная, закрыла глаза. После долгих лет пребывания в могиле, наслаждение стало отвлеченной идеей, забытым воспоминанием. И вот теперь, наполовину гепард, наполовину сфинкс, наслаждение выходило из гроба, чтобы развернуться. Оно поднималось, расправив крылья, и вся их жизнь была в нем. Элка улыбнулась. Люк целовал ее грудь туда, куда вешают награды и вонзают нож.

Элка разорвала кокон и вышла на свободу: волшебная стрекоза, не верящая своему счастью. Есть связь между действием и тайной, и жесты Люка призывали ее к этому двойному причастию. Они продолжали молиться, но по-другому. Рот Люка прижался к ее рту: ей показалось, что она умирает. Она вдохнула и выдохнула. Все хрустело и освобождалось в ней, все шло к нему. Она положила руку на его талию, на живот, опустила ее ниже. Он застонал. Люк был такой же мужчина, как и все, она убедилась в этом. Он был даже больше мужчина, чем многие, чему она порадовалась, как опытная женщина. Словно великаны, долго вынужденные пребывать в состоянии карликов, они освобождались при помощи друг друга, открывая свой истинный рост, свое тело из плоти и крови. Поза наслаждения настолько напрашивалась, что они ее почти боялись. С прерывистым дыханием, с распахнутыми глазами, со сведенными руками Люк казался водолазом, на долгие годы лишенным возможности погружения и вытолкнутым вверх.

В свете свечей его лицо было мертвенно бледным. Эта божественная бледность создавала августейший ореол, который их окружал. Элка положила руку на его щеку и почувствовала слезу. Она взяла на себя его боль и зарю, которая уже поднималась. В его объятиях она стала самой добротой. Она понимала все, и даже больше. В эту минуту, когда его тело стало наконец существовать, священник испытывал, без сомнения, мучительные страдания. Чтобы прекратить свистопляску мыслей, успокоить муки клятвопреступника, она положила руку на его затылок и потеребила короткие волосы. Как долго этот затылок представлял собой категорическое неприятие, и вот она его касается. Она прижала к себе его тело так, как она делала с Антуаном в первые месяцы.

Ласка сразу же положила конец и плачу, и страху.

Успокоенный, Люк превратился в отца. У него появились силы и блеск. Они перевернулись, он принял позу. Она задыхалась под его тяжестью, но хотела этого. Она услышала первые такты «Князя Игоря», музыку из ее детства у Тристанов. За плечами Вейсса при пламени свечей она заметила Христа на кресте. Сандалии полетели вдаль. Стрекоза превращалась в хищную птицу. Метаморфоза казалась полной. Губы Вейсса были бархатными, как июльская малина, но зубы кусали все на своем пути. Она положила палец на его губы, чтобы почувствовать их на ощупь. Слюна была сладкой. Ее палец любил его рот. Она облизала его, впившись глазами в Люка. Эта смелость внесла путаницу, с которой они уже не совладали.

Их руки начали разведку под одеждой друг друга. То, что было скрыто от взглядов, обнажалось. Проявлялись мускулы тел. Она защищала свой бюстгальтер с яростью античной амазонки: у той ведь тоже была только одна грудь. Люк не настаивал. Рука его пробежала по талии Элки, отважилась пойти дальше. При этом продвижении Элке снова показалось, что она умирает. Они задыхались, распластанные в свете свечей. Вейсс начал действовать быстро, черное сладострастие выходило из клетки. Сотрясаемое судорогами животное гладило свои перья. Желание не давало пощады. После жестокого обращения, после изоляции, после того, как его стреножили, надели намордник, знать не хотели, теперь зверь рвался на свободу. Орел набросился на плоть, которая притягивала руку, рот и то, что утоляет голод. Элка стонала, как все женщины, но у нее одной было дорогое ему лицо. Он целовал его, словно касался губами алтаря после причастия. Его руки оказались голыми. Наверное, он снял свитер? Она видела его плечо, его белые грудные мышцы, потолок ризницы. Богоматерь улыбалась ей под арию «Князя Игоря». Почему это детское воспоминание ассоциировалось с самой обнаженной и свежей любовью? Она заметила стихари, положенные на стул, и серебряный потир на полке. Она различала, не видя, предметы культа, потому что смотрела на Люка с благоговением. Любовь открыла его самое прекрасное лицо, лицо ведущего церемонию, его воскресное лицо.