Да, иногда его действительно обижали, иногда недостаточно внимательно выслушивали, не всегда умели сразу же, едва он переступал порог, в точности угадать его настроение и соответствующим образом откликнуться на него, не всегда чувствовали, что частое упоминание о Светочкиных триумфах…

Да, мама не была у него на свадьбе, но она приехала к нему на следующий день после свадьбы, оправдывалась и извинялась за опоздание. А что он ей ответил? Что заранее просит его извинить, если, когда она умрет, он также по независящим от него причинам опоздает на денек-другой на ее похороны? Он тогда довел ее до слез, вынудил уйти из дому. Далеко она, правда, не ушла, так как он кинулся за ней, вернул ее, обнимал и просил прощения.

Тогда он хоть прощения просил, а когда вырос из того, что именовал «инфантильным периодом», перестал устраивать сцены родственникам и стал «взрослым», то и прощения перестал просить, уязвлял, унижал, уничтожал одной холодной, точно рассчитанной по своему попаданию и болевому эффекту фразой и после этого ни стыда, ни раскаяния не испытывал, а, напротив, гордился собой, своей собственной неуязвимостью, своим нелицемерием.

Однажды, когда… Теперь он уже не помнил, когда и при каких обстоятельствах состоялся их разговор, но помнил, что настроение у Анны Константиновны было превосходное, вся она точно светилась изнутри радостью и любовью, выглядела молодой, одухотворенной, какой в последние годы не часто приходилось видеть ее Кириллу.

– Нелегко мне, конечно, живется, – призналась она сыну. – Но разве смею я считать себя несчастной, когда у меня есть вы, мои дети! Мне, слава богу, есть кого любить.

– Да брось ты, мама, – поморщился Кирилл. – Никого ты не любишь на самом деле. Ты даже отца не любила по-настоящему. Уж больно быстро ты о нем забыла, когда он тебя «бросил», «предал», или как ты там расценила его нежелание жить с тобой. Не верю я, чтобы можно было так быстро…

Кирилл помнил, каким спокойным тоном он высказал это Анне Константиновне, что в тот момент не испытывал ни обиды, ни злости и вовсе не мстил матери, а просто хотел открыть ей глаза на то, что, как ему казалось, она никогда не понимала. Помнил, что, произнося это, отвернулся от Анны Константиновны, а когда снова повернулся к ней – вздрогнул.

Он не ожидал, что за те полминуты, которые он не смотрел на мать, она так постареет, что, отвернувшись от женщины средних лет, полной энергии и любви к жизни, он вдруг повернется к осунувшейся старухе, с серым лицом и пустым взглядом. Он помнил, что подумал тогда: «Кажется, в точку попал. Насчет отца – в самое яблочко!»

И что с удовлетворением об этом подумал – тоже помнил.

«За что ей было меня любить? – вдруг подумал Кирилл. – Нет, не в Ленинграде, а потом, когда я вырос, а она вдруг заметила меня, почувствовала себя моей матерью и потянулась ко мне, так же, как я к ней тянулся… Ведь было же это! Иначе зачем тогда ждать меня у окна? Зачем заниматься по ночам английским?.. А я… То, что я делал, было самым ужасным. Я мстил ей за прошлое и одновременно требовал любви в настоящем. Я не желал понимать той простой истины, что чем чаще я буду ей мстить – пусть даже заслуженно – и чем чаще требовать, тем меньше у нее будет возможности… Не потому ли так самозабвенно любила она Светку, что встречала в ней то, что не могла и уже не надеялась встретить во мне?.. Я чувствовал, лишь когда меня дергали током, но не чувствовал, когда сам дергал ее, когда, едва переступив порог ее квартиры, тут же замыкал цепь. Потому что, какой бы искренней и настоящей она ни пыталась быть со мной, я уже привык считать ее плюшевой и не ждал от нее ничего другого. Поэтому было достаточно одной не вовремя перевернутой котлеты, одной неудачно вставленной реплики про Светочку. Да не будь котлеты, не будь реплики, я все равно нашел бы себе за что зацепиться, к чему придраться и за что мстить!.. Я мстить ей любил, а не ее саму… Вот оно, основное достижение моей „зрелости“, – мне стало некого любить, кроме самого себя!.. У меня даже матери не осталось».

Кирилл вдруг заметил, что думает о матери так, будто она уже умерла, но не ужаснулся своему открытию, а спокойно подумал: «Раньше, года три назад, вернувшись в Москву, прямо с вокзала поехал бы к ней. Купил громадный букет роз. Приехал бы к ней и просил прощения. И она, скорее всего, тут же бы простила меня и, может быть, сама попросила у меня прощения. Раньше так бы и сделал. А сейчас… Сейчас все равно ничего от этого не изменится. Потому что сначала нам уже не начать… Нет, можно, конечно, играть спектакль: можно регулярно звонить друг другу, справляться о здоровье, можно наносить родственные визиты, приглашать к Светочке на концерты и ко мне на кинопремьеры, при встрече целовать в щеку, ходить под ручку… Но зачем? Одиночество вдвоем? Еще хуже, еще обиднее… И все-таки три года назад я бы купил цветы, поехал к ней и просил прощения. Даже если бы заранее знал, что ничего это не изменит…

Погоди, – вдруг остановил себя Кирилл. – Ведь еще ничего не потеряно. И я еще смогу придумать себе оправдание. Новое, усовершенствованное. Я все сумею себе объяснить. И Зою Николаевну, и Ленку, и маму. Неужели я, умный и сильный мужчина, не смогу справиться с тремя слабыми женщинами, одна из которых уже умерла, второй – не так уж много осталось, а с третьей мне уже не встретиться?»

Кирилл засмеялся.

Он все еще продолжал смеяться, когда дежурный администратор привела Василь Васильевича, и тот за пятерку вытащил Кирилла на свободу.

– «МЫ БЕСПРЕСТАННО ЛЖЕМ, А ДЛЯ ПРАВДЫ У НАС НЕ ХВАТАЕТ СЛОВ», – читает Кирилл и, повернувшись к Владу, объявляет: – Я повторяю, что не стану произносить этот текст. Он бездарный, идиотский. И надо самому быть законченным кретином…

– Полностью с вами согласен, – поспешно произносит Влад и, взяв Кирилла под локоток, отводит в сторону. – Я всегда говорил Алянскому, что сцена никуда не годится. Нет, здесь нужно совсем другое решение. И я его уже придумал. Вот так! Площадь с солдатами остается. Она на месте. И пушки – очень хорошо! Ведь это же образ, так сказать. Метафора! Ха-ха-ха… Нет, я серьезно. То есть Сергей как бы движется навстречу собственной смерти. Ему некуда деться: позади него солдаты, то есть его прошлое, а впереди – пушки. Вот так! Надо будет только увеличить метраж пушек. Серию крупных планов пушек, которые потом будут вразбивку монтироваться с идущим Сергеем. Великолепно! Вы понимаете, о чем я?

– Нет, не понимаю, – говорит Кирилл. – Я не понимаю, что мы сейчас будем снимать.

– Как что? – удивляется Влад. – Да всю сцену! Только в другом варианте. Иван Иванович уже написал новый текст… Сейчас я вам все объясню. Значит, так: вы идете по площади с вашим адъютантом…

– Почему с адъютантом? А Ирина?

– При чем здесь Ирина? – с досадой выкрикивает Влад. – Ирина в старом варианте, а в новом она нам не нужна… Нет, вы идете по площади с адъютантом…

«Бедная Таня. Стоило ее, больную, поднимать с постели, угрожая разорвать с ней договор, вызывать ее сюда из-за одной сцены, чтобы потом так вот взять и выкинуть из кадра. Ну не мерзавцы ли!» – думает Кирилл. Лицо у него вдруг покрывается пятнами, взгляд мутнеет, а сам Кирилл начинает медленно наступать на Влада.