Мы закивали, задвигались, переминаясь с ноги на ногу. Трое суток — долгий срок. Трое суток слухов и неизвестности; трое суток микстур и теплых настоек. Предрассудки, даже и во времена Матушки Марии, не были вовсе забыты. Нынче, лишившись успокоительного присутствия нашей прежней святой, мы прибегали к их помощи все чаще и чаще. Нам был необходим порядок, порядок и твердая рука перед лицом тяжелых испытаний. Инстинктивно мы потянулись за этим к Лемерлю.

Но отец Коломбэн был явно встревожен.

— Я сам внимательно осмотрел сестру Маргериту, — сказал он. — И не обнаружил никакого изъяна — ни в теле, ни в душе ее.

Шепот недовольства прошелестел по толпе. Должно же что-то быть. Он сам подводил нас к иному, пичкал крохами, побуждая с жадностью ждать его вердикт. Ведь в монастыре поселился бес: кто смеет это оспаривать?

— Я все вижу, — сказал Лемерль. — Мне понятны ваши сомнения. Я молился; постился. Я перечитал немало мудрых книг. Но если в сестру Маргериту и вселились духи, я не в силах заставить их подать голос. И единственное, что могу вам сказать, — в одиночку мне не справиться с темными силами, населившими ваш монастырь. Я не оправдал ваших ожиданий.

— Нет! — зашелестело по толпе, словно ветром взметнуло колосья.

Черный Дрозд, склонив голову в лицемерном смирении, не смог сдержать улыбку.

— Я думал, что смогу изгнать Дьявола лишь с помощью своей веры и вашего ко мне доверия, — сказал он. — Но не сумел. У меня нет иного выхода, как известить высшее духовенство и передать происходящее — как и себя самого, — в их руки. Хвала Господу нашему!

С этими словами он сошел с кафедры и подал знак Изабелле занять его место.

Мы переглядывались, помня последнее обращение Изабеллы к нам, и рябь недовольства и протеста пробежала по толпе. Мы понимали: доверить Изабелле наведение порядка невозможно. Лишь Лемерль способен править нами.

Изабелла и сама была застигнута врасплох его словами.

— Куда же вы? — спросила она дрожащим голосом.

— Теперь я здесь вам более не нужен, — сказал Лемерль. — С утренним отливом я отправлюсь на материк и уже через неделю вернусь к вам с подмогой.

Изабелла явно запаниковала:

— Вы не можете нас оставить!

— Но я должен. Больше ничем я помочь вам не могу.

— Отец мой! — Клемент с тревогой смотрела на него.

Стоявшая рядом с ней Антуана в молчаливой мольбе обратила искусанную москитами физиономию к Лемерлю. Брожение, уже достаточно звучное, охватило толпу. Мы и так всего лишились. Мы не можем потерять отца Коломбэна. Без него хаос, точно стая диких птиц, грянет на нас.

Он пытался нам втолковывать, перекрывая нараставший шум. Если нечистого найти не удастся, если возмутитель спокойствия не будет обнаружен... Но мысль, что святой отец может покинуть их, отдать во власть нечистому, повергла сестер в неистовство. И поднялся вой, жуткие кошачьи завывания; начавшись откуда-то сбоку, они, нарастая, охватили всю часовню.

Мать Изабелла уже не владела собой.

— Злой дух, покажись! — истошно выкрикнула она. — Покажись, подай голос!

Мощная волна криков накатила снова, и стоявшая рядом со мной Перетта зажала уши руками. Спрятав руку за спину, я расставила два пальца против лиха. К несчастью дикие стенания подступили слишком близко, заветному знаку было не совладать. Я чуть слышно зашептала материнское благое заклинание, но в таком хаосе оно вряд ли подействует.

Лемерль же наблюдал за происходящим с холодным удовлетворением. Теперь они целиком зависели от него, я это видела. Они готовы были исполнить любое его приказание. Вопрос был только в том: кто начнет? Я огляделась. Я видела молящее лицо Клемент, малахольные лица Антуаны, Маргериты, у которой уже подергивался рот, микстура уже теряла свое воздействие, и Альфонсину...

Альфонсина! Сначала, казалось, она стоит как вкопанная. Но вот по ней пробежала легкая судорога, еле уловимая, как трепет крыла мотылька. Казалось, она не отдает себе отчета в том, что происходит вокруг; мелко дрожало все тело. Как вдруг медленно, очень медленно, дрожь стала переходить в некий танец. Началось с ног. Альфонсина засеменила, раскинув руки, словно удерживая равновесие, как будто переступая босыми ногами по канату. Потом двинулись в едва заметном волнообразном движении бедра. Потом пальцы: взвились руки, ходили плечи.

Заметила не я одна. Томасина передо мной чуть не поперхнулась от изумления. Кто-то пронзительно выкрикнул:

— Глядите!

Все стихло. Но тишина была зловещей: будто над нами нависла готовая рухнуть скала.

— Бесовство! — простонала Бенедикт.

— Как с сестрой Маргеритой!

Бесы!

Я не могла молчать:

— Альфонсина, прекрати, это смешно!

Но остановить Альфонсину уже было невозможно. Она поворачивалась, крутилась под неведомый ритм, то влево, то вправо, то на одном месте, как волчок, то неторопливо и важно петляла или ходила кругами, юбки взмывали, обнажая ноги. Она мычала что-то непонятное, готовое сложиться в слово.

— М-м-м-м-м...

— Это они! — взвыла Антуана.

— Они говорят с нами...

— М-м-м-м-м...

Кто-то за моей спиной принялся читать молитву. Мне показалось, что произносится Ave Maria, только слова странно искажаются, сливаясь в беспорядочность гласных звуков:

— Ма-ари-и! Ма-ари-и!

Первый к кафедре ряд уже подхватил распевный клич. Клемент, Пиетэ и Виржини, откинув головы назад, почти одновременно начали раскачиваться ему в такт:

Ма-ари-и! Ма-ари-и!

Они качались медленно, тяжело, как перекатывается на волнах громадный корабль. Качание было заразительно. За первым последовал второй ряд, потом — третий. Катила неумолимая волна, приводившая каждый ряд — клирос, скамьи, передние сиденья, — в неукротимое колыхание. Оно охватило и меня, пробудив инстинкт танцорки; страхи, звуки, мысли, все топил этот убаюкивающий, затягивающий водоворот. Я откинула голову назад: на мгновение увидала звезды в глубине церковных сводов, и мир призывно опрокинулся предо мной. Я ощущала вокруг жаркие тела. Мой собственный голос тонул в вязком рокоте голосов. В осоловелом безумии этого танца вершилось полное, безмолвное единение; прилив тянул нас вправо, потом влево, каждая держала ритм, каждая угадывала его нутром. Я чувствовала зов этого танца, он манил влиться, окунуться всем естеством в темный омут движений и звуков.

Я слышала, как Мать Изабелла что-то кричит толпе, но слов ее не разбирала. Единственный явный инструмент в общем оркестровом хаосе, где голоса то меркли, то вздымались, ее голос звучал пронзительным контрапунктом на фоне утробного рева толпы с редкими вкраплениями протеста, — моего в том числе, — взвывающим приливом, призывом; но и он угас, слаженная мощь адской утробной гармонии поглотила нас всех...