Железка, размахнувшись, отвесил звонкую пощечину наотмашь:

– Тебе гавкать команды не было! Не понял, куда попал, так мы сейчас объясним!

В руках у него и у Миколы появились залитые чем-то обрезки садовых шлангов, которыми они принялись охаживать пленника. Удары сыпались один за другим. Спина, ноги, пятая точка. Время как будто остановилось. Осталось лишь жалящее ощущение боли. Жгучей, пекущей боли. Его словно погрузили в кипящее масло, залили расплавленным свинцом. Сначала дыхание перехватило бессилием и жаждой мщения. Но чем дольше тянулась экзекуция, тем более отсутствующим становился взгляд, пока застекленевшие глаза не покрылись корочкой безразличия. Запыхавшиеся айдаровцы остановились лишь тогда, когда им показалось, что пленный потерял сознание. Окатив его снова ледяной водой, они оставили Олега на полчаса в покое.

– Пусть в себя придет. Трошки передохните, – бросил особист своим бойцам.

Минут через сорок «общение» продолжилось, но больше Олег отвечать не пробовал. Постарался уйти в себя. Абстрагироваться. Но, как оказалось, его молчание бесило айдаровцев еще больше. После нескольких подзатыльников, не заставивших его раскрыть рта, Микола, поняв, что потехи больше не будет, парой хорошо поставленных ударов вновь вырубил Олега.

Пришел в себя Олег уже глубокой ночью. Наручников на руках не было. Запястья саднило. Все тело превратилось в один большой очаг тупой ноющей боли. С трудом приподняв голову, огляделся. Тусклый свет. Зловонный подвал с влажными стенами, наполненный густым, смрадным воздухом. Под потолком здоровенная труба в теплоизоляции, из которой капает ржавая вода. На полу непросыхающие вонючие лужицы. По верху трубы бегают пищащие крысы. Сам он лежал в углу на драном матрасе, покрытом подозрительными пятнами. Рядом валялась расползавшаяся тряпка, в прошлой жизни бывшая, вероятно, одеялом или пледом. В противоположном углу стояло ведро, закрытое обломком фанерного листа. «Я в какой-то фильм ужасов попал», – пронеслось в голове. На этой мысли он вновь ушел в небытие.

В следующие дни Олег то забывался, проваливаясь в какую-то зыбь, то снова приходил в себя. Жар. Все тело почернело. Ноги при каждой попытке движения пронзало будто огненным штырем. Иногда приносили какую-то дрянь в собачьей миске. Судя по запаху, это и был корм для собак. Олег даже пробовать не стал, отдавал все радостно попискивающим крысам. Сам пил только воду. Он потерял счет времени. Сколько он здесь уже? Сутки, трое, неделю? Он слыхал от бывалых партийцев, что в тюрьме в первые дни мозг отказывается воспринимать реальность и укладывает хозяина на боковую, прячась в спасительный сон. Единственное желание – спать. Уйти, спрятаться от такой «реальности».

Их, партийцев, никогда не признавали политическими, навязывая криминальные ярлыки и сажая только по уголовным статьям, часто высосанным из пальца. И тут, в плену, Олег всеми силами уцепился за статус военнопленного, стремясь хотя бы этим сохранить себя. Но единственная попытка назвать себя так стоила ему еще двух зубов.

– Ты уголовный преступник! Пособник террористов! – Айдаровец, похожий габаритами на младшего Кличко, бил его и приговаривал: – Ты хорошо меня понял? – Следовал жесткий удар. – Не слышу! Повторил! Громче! – Еще удар. – Еще громче! – Снова удар. – Кто ты? – И еще один. – Ты террорист. Запомнил? Повторил!

Очнулся Олег в луже собственной крови. Судя по ощущениям, сломан нос. Рассечена скула.

Они врывались к нему днем и ночью, в любое время. Пьяные, иногда трезвые. Но чаще всего одурманенные чем-то психоделическим, с совершенно нечеловеческими зрачками. Избивали, заставляли повторять эти слова десятки раз, пока они не стали вылетать у него автоматически. Когда ночью Олег проснулся оттого, что на него выплеснули ведро ледяной воды, он вскочил и назвал себя именно так, даже толком не придя в себя.

– Выдрессировали обезьянку, – улыбнулся щербатым ртом незнакомый айдаровец.

В ту ночь бить не стали, но уснуть он больше не смог. Так и лежал до утра, дрожа от холода и унижения на насквозь мокром матрасе. А в глазах у него стояли слезы.

С каждым днем он становился все тоньше, его контур исчезал с рисунка жизни. Он кожей чувствовал ерзанье шершавого ластика, что неутомимо, днем и ночью, вытирал его из памяти людей. Олег физически ощущал, что его личность стирается. Она теряла краски, усыхала, становилась все более тусклой. Он начинал сливаться с окружающей средой, давящей мрачностью, впитывал ее, становился ее частью. Попасть в плен… Думал ли он когда-нибудь об этом? Это понятие в его голове жило где-то рядом со смутными детскими воспоминаниями о казаках-разбойниках и «Неуловимых». А теперь это случилось с ним. Воображение подсказывало, что в плену должны допрашивать, выпытывать какие-то тайны, ну примерно как буржуины с Плохишом у Кибальчиша Военную Тайну вызнавали. «А меня только бьют», – невесело подумал Олег. Впрочем, и тайн никаких он не знал, что было даже и к лучшему.

Сидя часами на корточках, прислонившись спиной к горячим трубам, чтобы хотя бы чуть-чуть просохнуть и согреться, он бормотал себе под нос:

– Я Олег Мирошников. Сержант ВС ДНР. Олег Мирошников. Олег, Олег, Олег…

Не забыть свое «я». Спрятать его поглубже. Оградить.

Его поглощала пустота. Он беспомощно барахтался в захлестывавшей его неизвестности, делая тщетные попытки зацепиться хотя бы за что-нибудь. Он стал вздрагивать от каждого шороха, ожидая каждую минуту новых «визитов». Страх неизвестности подтачивал его все сильнее. Вначале он стыдился своего страха. Потом ему было уже все равно. К тому же вспомнился один из разговоров с Мирко. Тот рассказывал, что постоянно испытывает страх. Просто привык к нему.

Он говорил, что важно осознавать, контролировать свой страх. Сделать его ручным, домашним. Принять его как часть себя. Научиться с ним жить. Если же страха нет, то это очень плохой признак. Это значит, что ты становишься берсерком. Да, они ужасны в бою, но живут они очень мало. О них сложат саги – может быть, но вот домой они уже никогда не вернутся. Поэтому если внутри ты не находишь своего страха, он исчез, покинул тебя – не спеши радоваться. Лучше берегись фронта. Впрочем, мирной жизни берегись тоже. Твои предохранители перегорели.

– Почему никто не рассказывает об этом? – спрашивал тогда Олег.

– Ко зна – таj зна, а ко не зна – не зна, – лаконично отвечал Мирко. Один из ополченцев, воевавший еще в Косове в 1999 году, перевел Олегу на русский ответ серба приблизительно так: «Тому, кто не испытал, – не понять».

Более подробное объяснение Олег позже нашел в воспоминаниях одного родезийского «пса войны», которые подвернулись ему в подшивке старых номеров журнала Craft of Combat, пылившихся на базе батальона.

Тот писал:

«В приглаженных глянцевых воспоминаниях о войне нет места паническому страху, обуздываемому лишь хорошей порцией виски. И это в лучшем случае. Никто из ветеранов мировых войн, прошедших мясорубку Вердена и на Сомме, выживших в день Д в Нормандии и не отступивших в Арденнах, никогда не рассказывал, вернувшись домой, что не было ничего зазорного в том, чтобы испачкать штаны под артиллерийским обстрелом «Большой Берты» или ее младших собратьев или намочить их в ожидании штыковой на позиции бошей. Это бы обесценило их геройство в глазах обывателя, вскормленного на мифах забронзовевшей пропаганды военных лет. Поэтому они предпочитали молчать. Все думали, что им настолько тяжело, что они не могут говорить об этом вслух, в реальности же ветераны просто не хотели сражаться с ветряной мельницей устоявшихся мифов. Их правда была слишком другой, и именно потому они молчали. Один сержант прославленной 101-й авиадесантной как-то сказал мне: «Трусость – это боязнь познать свой страх, впустить его в себя. Храбрость же – это вкусить своего страха и подчинить его». Весь мой опыт в составе родезийских SAS лишь подтверждает это».