Сталинская школа фальсификаций была квалифицированной. Сталинские фальсификаторы, уничтожавшие Троцкого, который сам умел фальсифицировать, знали, что фальсифицировали, антисталинская школа моих времен стала страдать либеральным невежеством. В борьбе за свободу выражения воцарилась конъюнктура безнаказанная. Если в средневековых спорах о единосущии выросли горы неясностей, то и в нашем полемическом словаре образовались завалы из кривотолков вокруг понятия партийность. Об этом я бы не смел писать сейчас, если бы не пытался о том писать раньше, и теперь, надеюсь, мне соврать не дадут отказавшиеся печатать мою рецензию, которую пришлось поместить в Приложениях. Мыслящие свободно в пределах корпоративного единомыслия меня упрекали в том, что я защищаю тех, кто некогда кое-кого вытеснил из литературоведения. Было дело, но почему? Шла схватка стенка на стенку, те и другие, сгруппированные по принципу свойства, не допускали несвоих, с переменным успехом свои вытесняли несвоих, однако нынешние свободомыслящие, подобно любым либералам, признают правду о ком угодно, кроме самих себя и своих.

Кривотолки неизбежны, раз предрешен исход спора. Богословам нельзя отрицать существование Творца, нам было запрещено усомниться в том, что литература у нас сплошь советская. Сомневались советологи, нам сомневаться было не позволено. Кем? Негласным сговором литературных деятелей, от которых мы слышали: «Между собой не спорьте, до добра не доведет», – учитывали опыт своей молодости, и те же самые люди свой междусобойный консенсус выдавали за волю властей. Власти, несомненно, выражали свою волю, но смотря по тому, кто им подсказывал, и приняв чью-то сторону, давал директивные указания. Кто же подсказывал? Кто, играя закулисную роль, вырабатывал формулировки, до нас доходившие волей властей? Партаппаратчиков обычно называют строгими блюстителями литературного порядка, но партаппаратчики служили передатчиками писательских настроений. Считается, что партаппаратчики только тем и занимались, что держали и не пущали. Нет, кого держали, а кого пущали. Выбор выглядел необъяснимо-парадоксальным, как выбор осуществлялся, почти ничего неизвестно, а кто пишет так было, пишет, как не было[118].

Давление являлось обоюдным. Разрешали или запрещали сверху, однако снизу, предупреждая нажим инстанций, каждая группировка старалась воздействовать на руководство ради того, чтобы превратить свои пристрастия в официальную политику. Группировки нажимали на верх, верх принимал оргмеры, вызывая нажим других группировок, – так действовала пружина литературной борьбы.

В «Новом литературном обозрении», органе олигархической среды, появился обстоятельный обзор так называемой «русской, или консервативной партии». На мой запрос в редакцию, собираются ли они поместить материал о группировке, которую называли «либеральной», ответа я не получил, и обзор литературной борьбы остался односторонним. Главного редактора журнала, которая была студенткой у моей жены, мы видели по телевидению, она, печатая журнал на средства новой элиты, сменившей прежнюю номенклатуру, убеждает всех в своей непредвзятости.

Когда я приобщился к литературному миру, то увидел, как писательская среда затягивала и обрабатывала присяжных руководителей литературной политики, им нашептывали решения, которые становились волей властей. Связанные с литературным миром (иногда родственными узами) партаппаратчики были опутаны сетями групповых интересов, и сами, наслушавшись, продолжали плести те же сети. От этого симбиоза возникло смешанное потомство партаппаратчиков и протестантов, из бунтарей и запретителей сложилась среда страдавших пустоутробием. В обход закручивания гаек следовали либеральные уловки, отбивая вкус к реальным представлениям. Верить на слово стало нельзя никому: каждому важно не определить, как можно точнее, явление литературы или философии, а лишь бы протащить – в печать.

То же самое происходит и на Западе – цивилизованно. Неудобные проблемы обходят стороной, не говорят, о чем надо бы сказать, либо переименовывают, облекая в обтекаемую словесную формулу. У нас говорили, но – как? В «Библиотеке атеистической литературы» вышел перевод «Золотой ветви» Фрезера, книга, доказывающая необходимость религии, была издана (переиздана с 20-х годов) как антирелигиозная пропаганда. Апологию веры удалось протащить под маской атеизма, и нет числа примерам лжи во спасение. Лифщиц называл это идеологической контрабандой и, конечно, был прав. Как говорилось? «Кого разоблачаешь, того и любишь». Горы псевдоразоблачений нагромождались во имя «любви», то была не любовь, а ложь, вещи не назывались своими именами. Читаешь старые полемики и затрудняешься решить, что ближе к истине: тайная любовь или откровенная ненависть, резавшая правду матку, резавшая грубо, зато по существу. В поисках точных названий я обращаюсь к справочникам самых догматических времен: снимаешь демагогическую накипь и получаешь зерно достоверности, ведь что называлось реакцией, то было реакцией, правое является правым, левое – левым, не взирая на обстоятельства, суть определений остается, меняется отношение к неизменному по существу. Однако обычно и чаще всего, меняя оценку, переименовывают суть, скажем, идеализм перестает быть идеализмом – смысла не доищешься. Меня спросят, правильно ли в таком случае, моего деда заклеймили космополитом. Неправильно, что по отношению к нему добились оргвыводов и административных мер после того, как заклеймили, а он, мой дедушка, вышедший из рабочих инженер, специальное образование получивший за рубежом и затем трудившийся по мере сил на благо своей страны, конечно, был космополитом по культуре и кругозору. Сейчас идёт борьба или, лучше сказать, возня (поскольку к прояснению ситуации никто из противоборствующих не стремится) вокруг ставропольского писателя Ильи Сургучева – был он или не был во время войны коллаборационистом. Сургучев приветствовал нападение Германии на Советский Союз (о том говорят его дневники), ушел в эмиграцию и, оказавшись в оккупированном Париже, сотрудничал с немецкими властями. Можно ли простить ему коллаборационизм? Речь может идти только об этом, и как раз об этом речь не идёт, всевозможные усилия прилагаются к тому, чтобы не называть коллаборационизм коллаборационизмом. А моего деда назвали космополитом, лишили преподавательской должности, не дали защитить диссертации на тему «Генезис русской воздухоплавательной мысли в трудах Менделеева» и, своим чередом, получить профессорское звание, которого, по мнению тех, кто его хорошо знал (среди них был С. П. Королев), дед заслуживал.

В путанице политических понятий, как в переплетении превратных литературных оценок с несправедливыми политическими обвинениями и неоправданными похвалами, образовался узел, который не удастся разрубить, пока не уйдут заинтересованные в запутывании вопроса. Инерция велика, будет действовать долго. Кто получил ученую степень за уход от существа дела, к существу не вернётся. Дожив до другого времени, путаники кожу меняют, мимикрируют, не раскаиваясь, настаивают, что и тогда были правы. Правнуки первокурсников, внимающих самомнящим путаникам, освободятся от скверны – не раньше.

Получая уроки у Рубина, о его палачестве я не знал, о «Государе» не спросил, но уже в ИМЛИ спросил у бывшего Ответственного секретаря издательства Academia Я. Е. Эльсберга. «Невский» – буркнул Яков Ефимыч, отвечая