Конечно, это было несложно, пока я всего лишь упорядочил информацию. Эсме и Таллент могли сделать то же самое. Вероятно, Эсме и Таллент уже это сделали. «Очевидно, – звучал у меня в ушах гнусавый голос Эсме, – дело в опа’иву’экэ». Но что это значит? Что, каждый, кто ел опа’иву’экэ, становится в конце концов мо’о куа’ау? И что это значит – стать мо’о куа’ау? Таллент перевел этот термин как «без голоса», но за исключением Евы все сновидцы могли разговаривать. Не всегда связно, безусловно, не всегда осмысленно, но могли. Так почему их изгнали? И если дело действительно в опа’иву’экэ, почему они продолжают его есть?

Вернувшись в лагерь, я поделился с Таллентом некоторыми своими выводами, хотя все подозрения высказать не мог, потому что к нам, тяжело дыша и шумно продираясь через кусты, приближалась Эсме. Таллент задумчиво нахмурился, и в конце концов было решено, что мне следует опросить вождя. Фа’а отправили в деревню, чтобы попросить о встрече.

В тот же вечер, когда деревенские жители поели, а несколько мужчин отправились охотиться на визгливых красноглазых летучих мышей, которых здесь любили жарить и есть, нас призвали к вождю. Мы снова оказались у костра, и снова вчетвером (хотя я попытался дать понять, что в присутствии Эсме нет необходимости, что оно даже может повредить; питая неприязнь к вождю после церемонии а’ина’ины, она может выказать свое недовольство и оскорбить его. Но она злобно глянула на меня и заявила, что вполне способна промолчать и пойдет с нами в любом случае). Напротив нас сидел вождь; с ним не было никого, кроме вепря, который снова приобрел свой обычный пыльный вид, на пожеванных концах его клыков темнела грязь. Он что-то жевал, и я не мог понять, что именно, но время от времени кусок трапезы, который он мусолил в пасти – маленькая трехпалая лапа, размером не больше ногтя, покрытая клочковатым мехом, – показывался между его зубами.

Я понимал, что логики в этом нет, но вглядывался в вождя, как будто ожидал какой-то перемены в его облике. В конце концов, я видел, как он участвует в двух грандиозных обрядах инициации, и казалось вполне естественным, что они должны были оставить какой-то заметный след на его внешности или поведении. И хотя ничего такого не наблюдалось, я заметил, что у него что-то надето на шее: ожерелье из переплетенных лиан, в центре которого висел осколок чего-то твердого и блестящего, тусклым пятном выделявшийся на фоне его кожи.

Некоторое время мы все сидели, снова вежливо и смущенно молчали, и ни они, ни мы не были готовы начать. Наконец Таллент заговорил, и вождь ему кивнул.

– Я сказал, что для нас большая честь – побывать гостями на его вака’ине, – сказал нам Таллент.

– Да, – сказал вождь.

Мы снова замолчали.

– Вождь, – сказал я, и увидел, как сначала его голова, а потом голова его вепря медленно развернулись в мою сторону, – здесь часто отмечают вака’ину?

– Нет, конечно, – сказал вождь (разумеется, все это переводил Таллент).

– Когда отметили прошлую?

– Три о’аны назад. Это была вака’ина Лава’экэ.

Его голос звучал неожиданно мягко. В одной руке он держал копье, другой гладил своего вепря длинными, плавными движениями, и зверь издавал довольное урчание. Я увидел, что Таллент пишет в своем блокноте: «Лава’экэ – прим. 63 о’аны?»

– Лава’экэ – это тот, кто ел с вами на вашей вака’ине?

– Э.

– А на вака’ине Лава’экэ кто-нибудь еще вместе с ним ел опа’иву’экэ?

– Э.

– Кто?

– Еще три человека.

– Можно нам с ними поговорить?

– Их больше здесь нет.

– Они умерли?

– Нет, не умерли.

Я не знал, как продолжить.

– А где же они?

– Не здесь.

– Где не здесь?

Он махнул свободной рукой, подняв ее с головы вепря и указав на окрестный лес.

– Не здесь.

– Когда они ушли?

Он склонил голову набок, задумавшись.

– Примерно одну о’ану назад.

– А почему они ушли?

– Потому что становились мо’о куа’ау.

Я почувствовал, как Таллент напрягся, услышал, как изменилось его дыхание.

– Как вы поняли, что они становятся мо’о куа’ау?

– Я видел, что они меняются. Мы все видели, что они меняются.

– Как выглядят эти изменения?

– Сначала они забывали что-то сделать. Они шли в лес на охоту и не возвращались. Забывали взять с собой копья. Швыряли куда-то копья, а потом возвращались без них, и нам приходилось прочесывать лес, чтобы их отыскать. Потом они начинали рассказывать снова и снова одно и то же. Иногда в их речи не было смысла. Тогда мы поняли, что они прокляты и скоро станут мо’о куа’ау.

– И что же случилось?

– Наши лучшие охотники отвели их в глубь леса, дальше, чем когда-либо ходили, и оставили их там. Охотники шли назад к нам много дней. Прежде чем те ушли, мы напомнили им, что они прокляты, что они не могут оставаться в деревне, потому что становятся мо’о куа’ау.

Мы все затихли.

– Вы видели их потом?

Он издал неожиданный резкий звук, как будто две деревянные ложки ударились друг о друга, и в этом звуке я позже опознал смех; потом он поднял подбородок в направлении сновидцев.

– Э.

– Сновидцы? – с удивлением спросила Эсме, и вождь взглянул на нее, и она покраснела.

– Кто из них? – спросил я вождя.

– Муа, – ответил он, и я расслышал отвращение в его голосе.

– Муа, значит, был одним из тех, кого вы год назад отвели в лес, – сказал я.

– Не я. Другие.

– Понятно. Но вы кого-нибудь еще из них узнаете? – спросил я. – Тех двух человек, которым пришлось уйти?

Он посмотрел в их сторону, хотя если зрение у него было такое же плохое, как у Фа’а и остальных, сомневаюсь, что он мог вообще их разглядеть, не то что различить лица.

– Нет, – сказал он.

– Нет? – переспросил я. – Других не узнаете? Иваиву, Ва’ану? Укави, Вану?

Он глядел на меня бесстрастным взглядом:

– Нет.

– Нет, это не те, кого увели, или нет, не узнаете?

Он чуть шевельнулся.

– Это не те, кого увели.

«Ага, – подумал я. – Он таки их знает».

– Значит, – продолжил я, на этот раз медленно и четко, – о’ану назад охотники отвели Муа и еще двух человек, которые становились мо’о куа’ау, в глубь леса, но единственный, кого вы недавно видели из этих троих, – Муа, так?

– Э, – ответил он с явным нетерпением.

– А что случилось с остальными?