отлитый мастером Григорьевым в 1667 году. Это был звонкий памятник русскому литейному искусству. Звучность григорьевского колокола была такова, что глохли саввинские звонари. Мне рассказывали, что звук колокола со временем пришлось искусственно ослабить: в колоколе просверлили отверстия. Но даже ослабленный звон сторожевского великана явственно слышался в тихую погоду за двадцать и более верст. Колокол погиб в 1941 году, при попытке эвакуировать его во время наступления немцев.

Строение Саввино-Сторожевской звонницы росло постепенно: в пятидесятых годах XVII века впритык к южной стене трапезной построили трехъярусную колокольню с широкими проемами для «звонов». Позже над арками возвели восьмигранные шатровые башенки для малых колоколов — «подзвона». А над центральным проемом, где висел главный григорьевский колокол, устроили еще дополнительную часовую башенку. Часы для нее царь Алексей Михайлович вывез из Смоленска, отбитого у поляков. Наконец, в конце XVII века пристроили к колокольне отдельную лестницу, чтобы легче было всходить на высоту, к «звонам». В часовой башенке поныне висит смоленский колокол отливки 1636 года. У него чистый и ясный звук.

Поднимешься туда, на верх колокольни, — даль распахивается на десятиверстья. Неторопливо моет песчаные берега река Москва, запруженная выше, под Можайском, где возникло самое молодое из подмосковных морей. Поэтому здесь, у Звенигорода, река неглубока, прогрета до самого дна, на редкость приветлива в своих луговых бережках: множество ребятишек по-утиному плещется возле желтых мысов и отмелей.

У подножия горы Сторожи впадает в Москву-реку извилистая речка Разводня, именуемая, впрочем, и Сторожкой, по аналогии с горой. Прожилки тропинок во все стороны разбежались со склонов. Звенигородцы и приезжие люди, отдыхающие в местных санаториях, любят побродить по холмистым окрестностям Саввинской слободы. Чуть сбоку от речной дуги, между монастырем и Звенигородом, приподнята над лесом одинокая главка Успенского собора, что на городке. Легко здесь дышится пряным ветерком с луговой речной поймы.

А внизу, от башни к башне, тянутся прясла стен Саввино-Сторожевского монастыря. Они замыкают древнерусский архитектурный ансамбль, один из тех, что выстроен будто одним зодчим, жившим на протяжении столетий. Ведь от старейшего «ядра» этого ансамбля — храма Рождества богородицы с его узорчатым резным фризом — до братского корпуса XIX века пролегло более четырех веков, но любая новая постройка входила в прежнее единство органически: уважение к трудам предшественников характерно для древнерусского зодчества.

Три памятника над Москвой-рекой

Пассажирам открытой линии метро Кунцевского радиуса хорошо знаком красивый силуэт златоглавого храма, мелькающий за окнами вагона, когда поезд, пробежав вдоль Москвы-реки, минует Фили.

Это многоярусный храм Покрова — одно из самых совершенных произведений русского зодчества конца семнадцатого века. Следование древним традициям сочетается здесь с поисками новых средств выразительности, а поиски эти очень характерны для начала времен Петровых.

Имя автора здания пока установить не удалось. Заказчиком был брат царицы Наталии Кирилловны, матери Петра, боярин Л. К. Нарышкин.

Церковь построена на филевской пригородной усадьбе Нарышкиных. В той же манере выстроено в самой Москве и загородных имениях Нарышкиных много красивых и нарядных зданий — дворцов, церквей, беседок, парковых павильонов. Им всем присущ тот же торжественный, мажорный, празднично-приподнятый стиль, который вошел в историю русского искусства под названием нарышкинского, или московского, барокко.

Создавая храм Покрова в Филях, один из самых блестящих образцов нарышкинского барокко, неведомый нам строитель (несомненно, выходец из крепостных крестьян) проявил глубокое знание древнерусских архитектурных образцов и живой интерес к декоративным приемам современного ему Запада.

Расположение и планировка церкви Покрова напоминает черты храма Вознесения в Коломенском: на арках подклета устроена и здесь терраса-гульбище, куда посетители поднимаются по широким, плавным лестничным всходам. Они ведут на террасу с трех сторон света, кроме восточной, алтарной. И как в Коломенском храме, прием этот делает здание более земным, не дает ему оторваться от родной почвы, при всей его устремленности к «горним высям».

Как и большинство более ранних русских церквей, храм Покрова имеет высокий и просторный подклет. В нем в прежние времена была отдельная церковь. Собственно же храм Покрова расположен (как и в соборе Василия Блаженного) над подклетом, опирается на его перекрытие.

Главный, кубический объем здания снаружи кажется неприметным — он с четырех сторон окружен полукруглыми приделами, причем каждый увенчан золотой главой. Подобное центрическое построение с приделами-прирубами, несущими главы, — прием, распространенный в деревянной русской архитектуре.

В храме Покрова глазу открыт снаружи только верх четверика, над которым вырастает главный (световой) восьмерик. Зодчий умело решил переход от четверика к восьмерику, оттенив этот переход карнизом и резными белокаменными украшениями, как бы продолжающими тройные капители угловых колонок. Верх главного восьмерика перекрыт сводом, выше идет второй восьмерик с проемами для «звона». Колокольный гул разносился по всей округе, но в самом храме был не слышен. Барабан центральной главы тоже оформлен как изящный, стройный восьмеричок.

Зодчий дал здесь новое архитектурное выражение древнему типу церкви «иже под колоколы», известному в деревянном зодчестве и позднее перенесенному в камень. К этому интересному храмовому типу принадлежит небольшая, но поразительно цельная и монументальная Духовская церковь в Троице-Сергиевской лавре, небольшой Георгиевский храм в Коломенском и необычайно благородная в своей изысканной простоте белокаменная трехъярусная церковь села Полтева близ Купавны, построенная на рубеже XVII–XVIII веков, но уже не в нарышкинском стиле, а с элементами раннего петровского барокко.

Итак, основные приемы композиции храма в Филях как будто традиционные: высокий подклет, приделы-прирубы, паперть-гульбище, принцип «восьмерик на четверике», тип храма «иже под колоколы». Каковы же приметы нового времени в этом шедевре нарышкинского стиля?

Они глубоки и важны для понимания путей развития русского зодчества. Было бы неправильно искать эти приметы лишь в тех западных влияниях, что проникли к нам сквозь «окно», прорубленное Петром в Европу. Гораздо важнее уяснить себе те перемены, какие произошли к тому времени в народном сознании.

Само духовное начало русских людей становилось более мирским, светским. Крепло национальное самосознание, чувство принадлежности ко «всея Руси» и к единому народу. Повысилось и ощущение сложности, ценности отдельной человеческой личности. По-новому осмыслялись явления природы и космоса, расширялись географические представления. Природа и небо, земной шар переставали быть полусказочными областями.

Все это находило выражение в искусстве, в том числе и в таком чутком, как зодчество.

Русские архитекторы той поры, выходцы из крестьян, приобретали теперь свой опыт не только от старшего мастера и не из одних лишь древних образцов. До русских мастеров палатных и каменных дел начинали доходить и книжные сведения об архитектуре других стран и сменах стилей. Эти сведения черпались из итальянских, французских и голландских книг о зодчестве, частично переведенных на русский