были бы выполнять только люди. Парламент в Англии, который, как я понимаю, столь же величествен, как Ассамблея в Британуле…

– Я приношу извинения за это выражение, мистер Кросстрис, которое отдает нелепостью. На данный момент я не совсем объяснил свою идею.

– Забудем об этом, – сказал он; и я должен признать, что он больше никогда не использовал это выражение в разговорах со мной. – Парламент в Англии мог бы приказать убить трехмесячного ребенка, но вряд ли смог бы довести дело до конца.

– Разве нет, если бы это было ради благополучия всей Великобритании?

– Даже для того, чтобы спасти Великобританию от уничтожения. Сила – это лишь сила, но она и вполовину не так велика, как слабость. Я мог бы с величайшей в мире готовностью пустить это большое орудие в ход, направив его на батальонов вооруженных людей, чтобы рассеять их всех по ветру, но я не смог бы направить его в сторону одной-единственной девушки.

Мы довольно долго обсуждали этот вопрос, и его убеждения были столь же тверды, как и мои. Он был уверен, что ни при каких обстоятельствах старик никогда не будет лишен жизни в установленный срок. Я был так же уверен в себе, как и он с другой стороны, или, по крайней мере, притворялся таковым, и сказал ему, что он не принимает во внимание прогрессивную мудрость человечества. Но мы расстались друзьями и вскоре после этого отправились ужинать.

Я был поражен, обнаружив, как мало капитан общался со своими офицерами. На борту корабля он жил почти один, каждое утро на четверть часа с ним был его первый лейтенант. По случаю моего первого дня на борту он устроил званый обед в честь моего появления среди них, а за два или три дня до того, как мы прибыли в Англию, он устроил еще один. Я регулярно обедал с ним каждый день, за исключением двух раз, когда меня приглашали в офицерскую столовую. Я завтракал один в своей каюте, где для меня было приготовлено все, чего я только мог пожелать, и всегда ужинал и пил пятичасовой чай с офицерами. Я оставался один до часу дня и каждое утро в течение всего нашего путешествия тратил четыре часа на приведение этой книги к тому виду, в каком она сейчас напечатан. Я облек её в форму рассказа, предполагая, что так я смогу лучше всего передать чувства окружающих меня людей, когда я прилагал свои огромные усилия для проведения в жизнь Установленного срока в Британуле, и потому что так я могу описать противодействие, которое было проявлено при выражении тех чувств, от которых зависел лейтенант Кросстрис. В данный момент я не сомневаюсь, что Красвеллер был бы в колледже, если бы не появился "Джон Брайт". Можно усомниться в том, что Барнс и Таллоуакс последовали бы за ним мирно. Они, однако, не являются людьми большого веса в Британуле, и служители закона, возможно, могли бы заставить их последовать примеру, который подал Красвеллер. Но я признаюсь, что сомневаюсь, смог ли бы я приступить к приготовлениям к окончательному уходу Красвеллера. Заглядывая вперед, я видел Еву, стоящую на коленях у моих ног, и мог признать непобедимую силу той слабости, на которую намекал Кросстрис. Потребовался бы богоподобный героизм, героизм, который должен был бы быть назван жестоким, а я знал, что сам не обладатель такого героизма. Если бы британский парламент приказал зарезать трехмесячного младенца, я не стал бы тем человеком, который выполнил бы это, даже несмотря на то, что я был присягнувшим слугой британского парламента. В целом, я был рад, что "Джон Брайт" зашел в наши воды и забрал меня с собой в Англию. Это был выход из моей непосредственной ситуации, против которого я смог возразить и с некоторой долей правды показать, что я в ней пострадавший человек. Все это я готов изложить в форме рассказа, который я выбрал для своей настоящей работы и за который надеюсь снискать некоторую популярность в Англии. Оказавшись там на берегу, я приступлю к работе над томом совершенно иного характера и постараюсь быть аргументированным и привести статистику в противоположность тому, как здесь я был фантазером, хотя и верен в деталях.

За все время моего путешествия в Англию капитан Баттлакс ни разу не сказал мне ни слова о Установленном сроке. Он, без сомнения, был доблестным офицером и обладал всеми необходимыми способностями для управления 250-тонной паровой поворотной пушкой, но мне он показался несколько тяжеловесным. Он никогда даже в разговоре не упоминал о Британуле и всегда говорил о верфи в Девонпорте так, как будто я был знаком с каждым ее уголком. Он был очень требователен к своей одежде, и лейтенант Кросстрис в первый же день сказал мне, что он воспримет как тяжкое оскорбление, если я спущусь к обеду без белого галстука.

– Знаете, он прав, такие вещи действительно говорят сами за себя, – сказал мне Кросстрис, когда я попытался пошутить по поводу этих пунктиков. Однако я всегда заботился о том, чтобы надевать белый галстук как в присутствии с капитаном, так и с офицерами. После ужина с капитаном всегда приносили кофе на серебряном подносе в серебряном кофейнике. Он неторопливо выпивался, а потом, как я вскоре понял, капитан ожидал, что я оставлю его. Впоследствии я узнал, что он сразу же забрался с ногами на диван и дремал в остаток вечера. Я удалялся в каюту лейтенанта и там, затянувшись сигарой, обсуждал всю историю Британулы.

– Вы действительно хотели убить стариков? – спросил меня однажды лорд Альфред Перси. – Регулярно перерезать им глотки, выносить их на улицу и сжигать.

– Я не это имел в виду, но закон так сказал.

– С каждым бедным стариком было бы покончено без малейшего милосердия?

– Не без милосердия, – возразил я.

– А вот и отец моего губернатора, – сказал лорд Альфред. – Вы знаете, кто он?

– Как мне сообщили, герцог Нортумберлендский.

– Он прекрасный человек. Он владеет тремя замками, половиной графства и получает полмиллиона в год. Я с трудом могу вам передать, что это за старикан. Нет никого, кто не проявлял бы к нему самого глубокого уважения, и он всегда делает всем добро. Вы хотите сказать, что какой-нибудь констебль или крематор, кто-то вроде первого палача, подошел бы к нему, взял за затылок и перерезал горло только потому, что ему было шестьдесят восемь лет? Я не могу поверить, что кто-то смог бы это сделать.

– Но герцог – в первую очередь человек.

– Да, он человек, без