— Пожалуйста, скажите же, кто вы? Вы такой особенный… Как ваша фамилия?

— Нет-нет. Останемся просто Вилли и Джессикой. Мы с вами больше не встретимся.

— Как можно такое говорить, когда вы меня только что поцеловали? Так не делают — поцеловать и исчезнуть! Тогда я спрошу у Джона…

— Если вы спросите про меня у Джона, я расскажу, как вы обыскивали его спальню.

— Ах так? А сами говорили, что мы должны быть добрее, мягче!

— Я и стараюсь быть мягче, дитя мое. Я — это тихое слово, птичка на дереве, голос вашей совести, может статься. Ну и в придачу к этому, если угодно, — лишь безымянный чертенок или, допустим, чертенок по имени Вилли, фигура чисто преходящая, лицо, мелькнувшее в толпе. Если я вас задену мимоходом, просто тряхните головой и возвращайтесь опять в прекрасный, удивительный, огромный и полный неожиданностей мир.

— Но я должна увидеться с вами снова — вы должны мне помочь — вы можете!

— Вам может помочь всякий, Джессика, было бы на то ваше желание. Мы с вами сейчас на острове, лишь вы да я, на призрачном острове непредвиденного, — одни эмоции, атмосфера, и никаких подробностей. Ох, но до чего же вы красивы! Можно, я вас еще раз поцелую?

Джессика с силой обвила его руками и закрыла глаза. Какой-то стук вернул ее к действительности: это Вилли скинул с ног ботинки. Джессика тоже сбросила туфли. Не разнимая губ, они медленно опрокинулись на расстеленную кровать.

Спустя немного, когда они лежали, сплетенные в тесном объятии, Джессика тихонько спросила — без тревоги, но с любопытством:

— Что мы делаем, Вилли, — что это происходит?

— Кощунство, моя Джессика. Очень важный вид человеческой деятельности.

Как истый обитатель Эрлз-Корта, Дьюкейн презирал Челси[38]. Ясно, где же ему и жить, поганцу, как не здесь, съязвил он мысленно, свернув на Смит-стрит и проходя вдоль ряда щегольски окрашенных парадных дверей.

Дьюкейном, впрочем, владело далеко не радужное расположение духа. Биранн рисовался ему давеча человеком в западне. Только удастся ли захлопнуть эту западню? Биранн — сильная личность и не дурак. Такой, как ни пытайся Дьюкейн использовать момент внезапности или даже пустить в ход блеф, вряд ли сломается и сделает признание или выдаст себя ненароком. В сведениях, которыми располагал Дьюкейн, не было ничего, чему нельзя было бы состряпать вполне невинное объяснение. И если Биранн решит прибегнуть на голубом глазу к подобным объяснениям и стоять на своем, что останется Дьюкейну, как не извиниться и откланяться? И в этом случае — что потом? Когда Дьюкейн оценил, как мало, в сущности, ему известно, его поразило, отчего это он так твердо верит, что Биранн хоть в чем-то да виновен. А вдруг это чистое заблуждение? Сегодняшний поступок — авантюра, говорил он себе. Но может быть, пора пуститься на авантюру, поскольку более разумные методы не дали пока что ничего, кроме интуитивных догадок, начиная от подозрения в убийстве и кончая предположением о полной невиновности!

Время близилось к девяти вечера, и тяжелый пыльный воздух, густой от жары, нависал над Лондоном, подобно наполовину спущенному воздушному шару, стоячий и спертый. Усталое солнце истекало желтыми лучами, и тень не давала отдохновения. Лишь на дальнем конце улицы неясным пятном темнела зелень деревьев, намекая на близость реки. Дьюкейн, не в силах от возбуждения усидеть дома, прошел весь путь от Эрлз-Корта пешком, разделив ранний ужин с Вилли, пребывающим в непривычно приподнятом настроении. После ужина Вилли включил радио, и Дьюкейн оставил его танцующим по всей гостиной под звуки Моцартовского до-минорного концерта для фортепьяно. Рассчитывая захватить Биранна врасплох, Дьюкейн позвонил ему перед уходом и, едва заслышав в трубке знакомый высокий голос, молча дал отбой.

Он подходил к дому, почти что задыхаясь от волнения и сомнений — несколько раз вынужден был постоять, хватая ртом вязкий лишенный, казалось, последних остатков кислорода воздух. В нескольких шагах от цели стал, встряхнулся — а скорее, пожалуй, поежился — и, приосанясь, решительно направился к двери. Дверь оказалась открытой.

Дьюкейн застыл на ступеньке, с рукой, поднесенной к звонку. Опустил руку. Для его взвинченных нервов любое проявление чего-то необычного, пусть даже самое пустяковое, приобретало недобрый смысл. Может быть, его прихода все-таки ждали? Может, Биранн разгадал значение телефонного звонка? Или увидел, кто идет по улице? Дьюкейн постоял в раздумье и решил, что открытая дверь — случайность. И что звонить он не будет. Просто войдет.

При всем том, осторожно шагая по толстому желтому ковру в холле, он ощущал себя не столько охотником, сколько добычей. Огляделся, торопливо, виновато, хотел было уже ретироваться, но задержался, прислушиваясь. Тишина незнакомого дома угрожающе сомкнулась вокруг него. Из глубины ее возникло тиканье часов, потом — стук его собственного сердца. Он стоял неподвижно, лишь поводя глазами, различая в вечерней золотистой полумгле то стол с инкрустацией, то овальное зеркало, строй полированных латунных прутьев, уходящий вверх по лестничному ковру. Поодаль, напротив него, сквозь открытый дверной проем виднелась комната, освещенная ярче, — похоже, бильярдная. Стараясь ровно дышать и не ступать на цыпочках, Дьюкейн открыл дверь справа. Комната окнами на улицу; столовая, судя по всему. В ней — никого. На шератоновском серванте — частокол бутылок. Задержав дыхание, Дьюкейн попятился назад и шагнул к соседней двери. Толкнул ее. Эту комнату затеняли жалюзи, в их узкие щели слепящими волосками пробивались косые солнечные лучи. Дьюкейн, сощурясь, вгляделся в полумрак. Разглядел фигуру, стоящую на противоположном конце комнаты. Поразительную фигуру — фигуру Джуди Макрейт.

— Привет, мистер Сладкин. Ну что, я же говорила, что мы еще встретимся!

На сей раз поразительным в Джуди Макрейт было то, что на ней отсутствовала одежда.

Дьюкейн медленно вошел в комнату, закрыл за собой дверь. Сосредоточился и внимательно осмотрелся по сторонам. В комнате никого больше не было.

— Добрый вечер, миссис Макрейт.

— Прошу прощения за свое дезабилье. Жарища сегодня — сил нет!

— Небывалая жара и духота… — Дьюкейн сел в кресло, поднял глаза на Джуди и негромко прибавил: — Елена Прекрасная.

— Я знала, что вы меня вычислите, мистер Сладкин, вы такой умный! Сигаретку не желаете? Или сигару позаимствовать у Ричарда?

— Нет, спасибо.

Вот миг за гранью моей обыденной жизни, пронеслось в мозгу у Дьюкейна, миг, ниспосланный неким божеством — не из великих, вероятно, и не из числа благих, но то, что божеством, — несомненно. Никогда еще не доводилось Дьюкейну созерцать подобным образом нагую женщину.

В Джуди, стоящей перед ним, угадывалась некоторая неловкость. Человеческому телу, даже если это тело красивой женщины, не очень свойственно выставлять себя напоказ легко и непринужденно. Джуди стояла перед ним не прямо, а чуть боком, согнув одно колено и приподняв плечо, выставив вперед подбородок, словно глядела на него поверх какого-то препятствия. Могущество ее красоты отступило, сменясь чувством легкого стыда, стыда за то, что обыкновенно скрывают под одеждой и обнажают не без некоторого смущения. Как ни привыкла в душе миссис Макрейт раздеваться, тело ее еще не окончательно простилось с застенчивостью. Дьюкейн, почти машинально, отметил это про себя и был тронут. Солнце, расчерчивая жалюзи раскаленными полосками, растекалось по комнате мутным полусветом; в теплом золотисто-буром воздухе тело Джуди Макрейт возвышалось медовой подвижной колонной, выделяясь неуловимым лимонным свечением. Теплый свет выхватывал ее из сумрака, обнимал ее, смешивался с нею. Черные с каштановым отливом волосы казались медной, с прозеленью, каской; в ложбинке большой, округлой, чуть вислой от собственной тяжести груди сгустились красновато-смуглые тени. Тяжелый взгляд прятался в щелках полузакрытых глаз. Тело Джуди слегка покачивалось, выявляя изгиб ягодицы, обрисованный неясной, тонкой, светящейся дугой.