живут на хорошей квартире, носят хорошую одежду, у них прислуга — и эти малозначительные, в общем-то, признаки обеспеченности у многих вызывают зависть. Не у абстрактных многих, а у товарищей по партии. Ах, у него жена новое платье купила? Буду голосовать против! Ах, он в шести комнатах живет? Ах, он во втором классе едет — или даже в первом? Ах, ах, ах…

Время покажет.

Я шёл и смотрел. Прогулка по городу стоит кипы отчётов чиновников. Им, чиновникам, из кабинетов плохо видно. Настроение людей знают нижние полицейские чины, да кто ж их будет спрашивать? Чиновник пишет то, что понравится министру. А министру понравится то, что от него хочет услышать Государь: народ Государя любит, народ за Государя жизнь отдаст.

Я видел людей. Нет, вряд ли. Вряд ли любят, вряд ли отдадут. Да и не нужно этого, отдавать свою жизнь. Лишь бы чужую не забирали.

Народ был похож на убранное поле. Стерня. Пойдет дождь — сгниет, а поднесут огонь — загорится. И очень запросто загорится. Особенно если керосина плеснут.

Людей я заметил шагов за сто до электротеатра, да и мудрено не заметить — сотни, сотни и сотни. Пришли поглазеть на открытие. Внутрь-то попадут не все, во всяком случае, не все сразу. Но желание увидеть Мэри Дрим, Герцога Севоля, Пафнутия и других велико. Увидеть вживую, а не в бесплотном виде на экране! И потом рассказывать, мол, вот как вас видел, рядышком!

Дюжина полицейских поддерживала порядок. Настойчиво, но вежливо — насколько может быть вежливой московская полиция. А она может. Когда попросить вежливо. Ну, и поблагодарить не словами только.

Я подошёл. Несколько раз спрашивали, нет ли билетика лишнего, или контрамарки. У меня не было.

Вошёл со служебного входа. Привратник, дюжий отставник-полицейский, сверился со списком, потом распахнул дверь — «проходите, ваше благородие».

Прошёл.

Московский «Пегас — Иллюзия» имеет два зрительных зала, большой, на четыреста мест, и малый, на восемьдесят. Большой рассчитан на простую публику, малый — на благородную. Ну, и подороже малый, что есть, то есть. Собственно, это два электротеатра, публика не смешивается, хотя можно, распахнув большие двустворчатые двери, сделать пространство общим. Вот как сегодня. Потому что сегодня и в большом, и в малом зале отборная публика. По приглашениям, но только сегодня. С завтрашнего дня за свой счет, билеты раскуплены на неделю вперед. По пять электропредставлений в день. То есть без малого две с половиной тысячи зрителей будут приносить свои деньги ежедневно. Никакого «Мидаса» не нужно. Целлулоид превращается в золото безо всяких технологий будущего.

В фойе медленно фланировала публика, московские сливки. Я прошел в директорский кабинет, где собрались наши — артисты, дофин и сам Савва. Савва долго думал, как будет лучше: сначала показать фильму, а потом банкет, или сначала банкет, а потом фильма? Решил начать с фильмы, потом банкет, потом призовая фильма, потом продолжение банкета.

Дофин был бледен, но собран. Только кивнул, но приветливо.

— Восторг! — шепнула Мэри, обнимая. Одета на восточный манер, прическа как с японских гравюр. Юная императрица Китая!

Герцог обниматься не стал, но изящно поклонился. Так, должно быть, кланялся Арамис, встречая герцогиню де Шеврез. А Пафнутий просто сказал, что рад меня видеть.

— Видите, господин барон? Аншлаг, полный аншлаг! — Морозов был возбужден, но совершенно трезв.

— Вы, Савва Тимофеевич, к аншлагам привычны. В Художественном театре, к примеру.

— Художественный театр — дело хорошее. Но для меня убыточное. Одни расходы. А здесь — доходы. Даже без своего электротеатра, на съемных площадках были доходы. Теперь, думаю, станет лучше. Билетов наперед продано на тысячи! Можно было бы и дальше продавать, да нужно и честь знать.

— Доходы — это радует, — согласился я.

— Ещё как! — у Саввы совпали и художническая сторона натуры, и купеческая. Вот оно, счастье!

Раздался удар гонга. Через пять минут начало фильмы.

— Вы пойдете на просмотр, Петр Александрович? — спросил меня Савва.

— Посижу здесь. Очень, знаете ли, волнуюсь.

— Это понятно. Я сам волнуюсь. Но — пойду, как без меня, — и он отправился к артистам, представлять фильму.

Без меня, без меня. Это вы таланты, это вы всё придумали, это ваша заслуга, это вам будут посвящены звезды на Арбате. А я — ну, один из пайщиков. Не более.

Я услышал аплодисменты. Бурные. Это артисты, ведомые Саввой, вышли на сцену. Коротенькое представление перед фильмой. Савва молодец. И Дофин молодец. А уж какие молодцы артисты!

Все молодцы!

Аплодисменты, наконец, стихли, раздалась музыка. Началось главное — фильма.

Дверь открылась, вошла старушка. Та еще старушка, конечно. Мария Федоровна. Нет, не императрица-мать, бери выше: Мария Федоровна Морозова.

Я вскочил:

— Добрый день, сударыня!

Морозова не ответила, молча подошла поближе и поклонилась в пояс.

— Э… А… — я решил, что лучше всего подойдут смущение и растерянность.

— Поклон тебе за Савву. Боялась я за него, что с пути собьется, а теперь не боюсь, теперь вижу — нашёл он себя. Должница я твоя по гроб. Обращайся, — и она, не дожидаясь ответа, развернулась и ушла.

Да… Есть женщины в русском купечестве. Думаю, что не меньше, чем успехам Саввы на поприще синематографа, Мария Федоровна рада разрыву сына с Андреевой. То есть с Мэри Дрим. И в том и видит мою заслугу.

И опять открылась дверь, и опять вошла женщина. Ольга Леонардовна.

И я опять вскочил:

— Рад вас видеть, сударыня!

— Нет ли у вас вестей от Антона Павловича? — спросила Книппер.

— Нет. Россия и Япония сейчас в состоянии войны, потому лишний раз письма не напишешь. Долго идти будет, через Америку-то.

— Я так за него волнуюсь!

— Голубушка, мне доподлинно известно, что со здоровьем у Антона Павловича всё хорошо.

— Ах, причём здесь здоровье! Он же в ужасной Японии, среди врагов!

— И здесь могу успокоить вас. Он не среди врагов, а среди наших воинов, которых превратности войны довели до плена. Наши воины относятся к Антону Павловичу с искренней любовью.

— Но японцы, эти узкоглазые макаки!

— И японцы уважают Антона Павловича, и, без преувеличения, относятся к нему с почтением. Он ведь и японцев лечит безотказно, такой Антон Павлович человек. Дочь губернатора префектуры вылечил. Потому смею вас заверить — Чехову в Японии ничего не грозит.

— Но как же это… Почему он не открыл госпиталь у нас, на нашей земле? А теперь о нём пишут всякое, чуть ли не изменником считают!

— Это пишут люди глупые и недалёкие. Антон Павлович, конечно, большой писатель, но в историю он войдет как человек, спасший множество русских солдат. Ему памятники