Поставив кружку на стол, Никита откинулся на спинку стула и улыбнулся.

– Понимаете, да? Меня словно током тряхнуло – это же родители маньяка! И с какой это радости им захотелось какой-то посторонней тетке жилье отдавать? И еще два момента. С твоих, Степа, слов Костя сказал, что безумная Евсюкова твердила про дом с колоннами, куда отдала Колю. А Кораблевы жили в центре, в здании постройки начала двадцатого века, особнячок стоял в глубине двора, имел три этажа, по одной квартире на каждом, а вход в него украшали четыре массивные колонны. Короче, я еще кое-где порылся и узнал следующее. Наталья Михайловна много лет жила на той жилплощади, которую ей подарил психиатр Кораблев. Сначала занимала одну комнату, потом, после смерти одинокой соседки, стала владелицей всей малогабаритной двушки. И вдруг в две тысячи пятом она перебралась в коммуналку на улице Красотова. Ну и зачем человеку, спросил я себя, из отдельных апартаментов, пусть крохотных, снова поселяться в общей квартире? Может, это каким-то образом связано с побегом Олега Кораблева? И точно, переезд состоялся вскоре после него. И я вчера поздно вечером поехал к Нине Сергеевне, которая, на мою радость, оказалась жива. Стал задавать ей вопросы про Евсюкову, про подаренную комнату… Старушка разрыдалась и наконец-то сообщила всю правду об усыновлении. А еще рассказала вот что. Слушайте внимательно.

…Прошел год, как Олег ушел от приемной матери, и вдруг в дверь Сергеевой позвонила женщина, которая, едва хозяйка ей отворила, воскликнула:

– Помните меня?

Нина Сергеевна вгляделась в смутно знакомое лицо и ахнула:

– Наташа! Ты постарела, но я тебя узнала. Вот уж не ожидала снова встретиться. Если хочешь пообщаться с Олегом, ничем не могу помочь. Он тут больше не живет, и где находится, понятия не имею. Уж извини, но твой сын вырос настоящим бандитом. Мы с мужем никогда его плохому не учили, подавали лишь хороший пример: правильные книги читали, не пили, не курили, не гуляли, к чужому добру даже взглядом не прикасались. Наверное, Олегу плохая генетика от отца-преступника досталась. Много слез я из-за мальчишки пролила, горькой для меня ягодой оказался приемный сынок, ядовитой. Ступай домой и более никогда здесь не появляйся.

Наталья зарыдала.

– У меня он поселился. Зачем мой адрес негодяю дали? Кто вас просил ему правду про комнату, мне подаренную, сообщать?

Нина Сергеевна попятилась.

– Олег о тебе ничего не знает.

– Ошибаетесь, – возразила Евсюкова. – Снегом на голову свалился. Я на звонок дверь открыла, а на площадке парень стоит, улыбается: «Привет, мать! Я вернулся. Меня теперь Олегом зовут. Что, не рада? Мне жить негде, придется тебе подвинуться». Оттолкнул и шасть в дом. Живу теперь в аду. Он меня ненавидит, со свету сживает, прямо говорит: «Чтоб ты сдохла за то, что отдала меня чужим людям, на комнату обменяла!» Вот, смотрите…

Наташа вытянула вперед руки.

– Господи, что это? – испугалась Сергеева, глядя на подживающие и свежие порезы на них.

Гостья снова заплакала.

– Коля, то есть Олег, поздно ночью возвращается и ножиком меня, спящую, режет. Я проснусь, а он хохочет: «Приятно? Вот и я так же у чужих людей мучился, издевательства терпел. Знай теперь, каково малышу, из родного дома выгнанному, пришлось. Ты отлично в красивой квартире живешь, а я в собачьей конуре во дворе спал».

Услышав последнюю фразу, Нина Сергеевна закричала:

– Олег врет! Мы ему лучшее отдавали, самый сладкий кусочек на тарелку клали! Ни в чем ни я, ни муж мой покойный перед мальчишкой не провинились! Ты его от негодяя родила, а воспитанием генетику не исправить, ее лишь лаком покрыть можно, научить столовыми приборами пользоваться да нос кулаком не вытирать, душу же никак не переделаешь. Смени замки, не пускай его в квартиру. Зачем сюда заявилась?

– Не знаю, – прошептала Наташа. – Надеялась, что вы его назад заберете. Замки бессмысленно менять: Олег любой откроет, у него отмычки есть. По всем моим шкафам прошелся, шкатулку с деньгами враз распотрошил.

– Дневник! – ахнула Нина Сергеевна. – Я с детства привыкла записывать по вечерам все, что за день случилось.

Сергеева бросилась к книжному шкафу, сняла с шеи цепочку с ключиком, открыла замок, распахнула створки и показала гостье ряды толстых тетрадей, на корешках которых были фломастером выведены годы.

– Здесь все записано, – частила хозяйка квартиры, – как мы с тобой встретились, как договорились, вся твоя история, имя, фамилия, отчество, адрес жилья, которое ты получила.

Наталья заплакала.

– Зачем чужие секреты на бумаге запечатлели? Да еще в шкафу на виду держали?

– Это моя жизнь, – объяснила Нина. – Время идет, многое забывается. Я иногда перечитываю дневники, вспоминаю хорошее, они мое утешение. И ведь всегда запирала свои откровения под ключ. В голову не приходило, что Олег будет в моих записях рыться. Это подло, у нас в доме так не принято.

– Ну и дура же ты, – прошептала Наташа. – Олег совсем бессовестный, он излияния твои прочитал, отсюда мои беды и выросли.

– Сама дура, – огрызнулась вдова Эдуарда Юрьевича. – Следовало аборт сделать, вот тогда ни у кого из нас горя бы не случилось.

– М-да… Услышишь такое и невольно подумаешь, что дети не всегда приносят родителям радость, – пробормотала я.

– Да уж, по-разному бывает, – кивнул Никита. – Однако пойдем далее. Наталья Михайловна и Нина Сергеевна больше не встречались. Но в том же две тысячи пятом году, когда Олегу удалось сбежать, они обе, не сговариваясь, сменили жилье. Приемная мать преступника перебралась из четырехкомнатных хором в двушку, а родная, как я уже говорил, вновь оказалась в коммуналке.

– И у Евсюковой с того времени стало семимильными шагами развиваться психиатрическое заболевание, – осенило меня. – Когда бедолагу забирали в пансионат, обитатели квартиры сказали медикам, что соседка им особых неудобств не доставляла. Она ни с кем в дружеские отношения не вступала, не любила выходить на улицу, скромно жила на пенсию, вела себя приветливо, аккуратно мыла в свою очередь санузел, не скандалила, не вредничала. А потом к одной из женщин вернулся после прохождения воинской службы сын, и Наталья Михайловна очень испугалась, заперлась у себя, стала выходить из комнаты только по ночам.

– Молодой человек напомнил ей Олега, – вздохнул Харитонов. – Может, внешне похож оказался, хотя Кораблеву на момент ареста давно уже не двадцать было. Но в больном-то мозгу своя логика. Очень уж Евсюкова сына боялась. Но, думаю, она была с детства психически нестабильна, а от переживаний совсем умом тронулась.

– В приюте у нее был приступ агрессии, – продолжала я. – Она смотрела в гостиной какой-то детектив и вдруг разбила телевизор.

– Когда это случилось? – заинтересовался Харитонов.

– Год-полтора назад. Если нужна точная дата, можно позвонить в пансионат, – предложила я.