она, в плаще, с сумкой в руках, стоит посреди комнаты.

— Что случилось?

Лика бросила сумку на тахту, сняла туфли и пошла в чулках на кухню. Села за стол, попыталась улыбнуться, но улыбки не получилось. Ее вид напугал меня. Я никогда не видела Лику плачущей.

— Говори сейчас же!

Лика подняла на меня мокрые глаза, голос был хриплым, чужим:

— С чего это вы взяли, что у меня может что-нибудь случиться?

Она храбрилась. Но это у нее плохо получалось: сомкнутые губы дрожали, лицо было загнанное.

— Лика, плюнь на все. Не усложняй.

Я говорила ее словами, мне было невмоготу видеть ее несчастной. Кто-то ее крепко обидел. Когда-то я хотела, чтобы такое случилось. Мне представлялось, что придет она злая, прозревшая, смоет свои дурацкие краски и начнет новую жизнь. Но она пришла жалкая, потерянная, сидела на кухне и плакала тихо, без голоса, слезы капали на клеенку.

— Лика, я не хочу, чтобы ты была такая.

— Я тоже не хочу, — ответила она тихо, — но что делать, когда все так плохо.

— Это пройдет.

— Это никогда не пройдет. Сейчас я виделась с Никичем…

— Вы поссорились?

— Он женится. Ему все надоело, и он решил жениться.

Это было так же страшно, как если бы она сказала, что Никич умер.

Я поставила чайник. Мы пили чай и молчали. Лика вдруг спросила:

— Маргарита Петровна, что мне теперь делать?

Я никогда не знала, что в таких случаях делают люди.

— Надо, Лика, это пережить, и ты это переживешь.

— Я не переживу, — ответила Лика, — я привыкла думать, что он любит меня.

Утром я не слыхала, как она ушла. Пришла Клава, принесла полкоробки дорогих конфет.

— Мой вчера принес. Угощайтесь.

В каждый свой приход Клава затевает разговор о Лике. Сейчас я жду его.

— Что-то ничего я не пойму, — Клава наклоняет голову и смотрит в коридор; удостоверяется, что Лика там не стоит, — ничего не пойму, Маргарита Петровна, в вашей соседке. Почему этот рыжий на ней не женится?

От ее вопроса у меня мурашки бегут по спине.

— Кто это, Клава, может знать…

— Я знаю! — Клава выкрикивает эти слова, и глаза у нее загораются, как у кошки. — Она всех хитрей надумала быть. Чтоб ей, значит, и одинокая свобода, и мужчина с любовью и приветом.

— Может, он ее не любит?

Клава хмурит лоб и отвечает угрюмо:

— Любит. Девка она хорошая, острая, с характером. — Клава говорит это убежденно, и я поражаюсь: Лику она терпеть не может, а допускает, что она хорошая и что ее любят.

— Все дело в ней, — объясняет Клава, — хочет ваша Лика легкой жизни. А того не знает, что эта жизнь самая тяжелая.

Клава уходит. Звонит Лика:

— Маргарита Петровна, о чем вы сейчас думаете?

— Ты знаешь.

— Я дура, Маргариточка, мне не надо было вам ничего говорить.

— Ты дура, — отвечаю я. — Жаль, конечно, но что поделаешь.

— Ничего не поделаешь. — Лика вздыхает и вдруг торопливо просит: — Скажите сразу, не думая, он любит ту, на которой женится?

— Ну, если он может без любви… тогда и говорить о нем не стоит.

В ответ вздох и слабый Ликин голос:

— Вот видите, как все непросто.

На улице осень. Я иду к Никичу пешком. Это несколько трамвайных остановок. Прошлым летом Лика показала мне его дом и окно на втором этаже. Я иду к нему с разговором, которого он не ждет. Боюсь этого разговора, понимаю свою бестактность, но все-таки иду. Если бы у Лики была мать, она бы тоже пошла.

Поднимаясь по лестнице, я хочу, чтобы его не оказалось дома. Но он дома, открывает дверь, смотрит на меня без удивления и говорит:

— Входите.

Мы здороваемся, он целует мне руку, склоняя голову. Голова его похожа на апельсин и пахнет апельсином. У него однокомнатная квартира: маленькая кухня и комната без дверей. Никич показывает мне на кресло и уходит на кухню. Возвращается с бутылкой под мышкой, в руках — вазочка с печеньем. Не спеша ставит на низкий столик рюмки, открывает бутылку. Говорит:

— Это ликер. Вы не возражаете?

Я возражаю.

— Я пришла серьезно поговорить с вами, Никич.

— Тогда я буду пить один, — говорит он. Наливает ликер в рюмку, смотрит на нее, скрестив на груди руки.

Я жду, когда он выпьет, но он не пьет, смиренно дожидаясь моих слов.

— Я пришла поговорить с вами о Лике.

— Да, да, — говорит он, — я вас слушаю.

— Мне кажется, что вы относитесь к ней неправильно.

— А надо правильно, — Никич говорит эти слова без вопроса и сбивает меня.

— И вы и Лика взрослые люди…

— Совершенно верно. — Никич наконец глотает свой ликер и окончательно запутывает меня. Если бы он сказал: «Не суйтесь не в свое дело», я бы нашла, что ответить. Но он соглашается, и я говорю совсем не то, что хотела:

— Лика несчастна, и вы в этом виноваты.

— Я не виноват, — отвечает Никич, — я чувствую себя виноватым, но на самом деле не виноват.

— Вы так хорошо к ней относились. Как это несправедливо, что так получилось.

— Да, — говорит он, — пожалуй, вы правы. Именно несправедливо.

На секунду мне кажется, что он издевается надо мной, я смотрю на него внимательно, и Никич отвечает мне таким же внимательным взглядом. Мне уже нечего терять в этом странном разговоре, и я спрашиваю напрямик:

— Вы женитесь по любви, Никич?

— Да, — отвечает он и смотрит мне прямо в глаза.

Надо уходить, но я сижу и чувствую, как от волнения у меня дрожат руки.

— Ну что ж, Никич, будем считать, что нашего разговора не было.

Я поднимаюсь. Никич идет провожать меня к двери. В коридоре останавливается, трет ладонью щеку.

— Вы что-то хотите сказать, Никич?

— Нет… просто так, одна мысль: пошла бы Лика для кого-нибудь вот так, как вы?

— Сейчас, пожалуй, нет, — отвечаю я, — но потом… пойдет. У нее еще есть время.

Лика дома. Я это чувствую, открывая дверь. Из кухни тянет теплом. В прихожей валяется на полу мешок со старыми чулками. Я вхожу на кухню, и сердце мое переполняется досадой. Нет, это даже не досада, а пустота. Как будто я бежала куда-то, задыхаясь, добежала, успела, а куда? Никуда.

Лика сидела на полу у открытой духовки, сушила волосы, накрученные на бигуди. Подбородок был поднят, глаза прикрыты.

— Как будто ничего не случилось? — спросила я.

— А так оно и есть, — ответила Лика. — В моей жизни ничего не случилось.

— И не случится. — Это было жестоко, но я сказала так.

Лика поднялась, села