приказа, причем оригинал был написан Ивашкиной рукой. Мишка признался и в переписывании еще одной Ивашкиной тетрадки с заговорами, в двенадцать страниц, «а чья рука тот он не видал потому что с того письма сказывал писать ему он Ивашко, держа у себя в руках»[318]. Ивашку пытали, чтобы выяснить, где он взял богоотступнический заговор, и число подозреваемых умножилось. Далее Мишка с Ивашкой назвали новые имена – сеть распространения заговоров выглядела все более и более обширной, – в том числе другого выходца из Вологды, высокопоставленного дьяка, и его сына. Но самой крупной рыбой, попавшейся ловцам собирателей и переписчиков заклинаний, был Артамон Сергеевич Матвеев, фаворит покойного царя Алексея Михайловича, попавший в опалу после смерти своего сиятельного покровителя. Все приведенные здесь сведения позаимствованы из одного судебного дела, и речь идет об одном собрании заговоров, но замешанных оказалось не менее шестнадцати. К известным нам именам следует прибавить неизвестного, выронившего сборник заговоров, который Ивашко нашел у Пречистенских ворот, и загадочного писца, оставившего тетрадку в Приказе Большой казны.

Сила письменного слова в этом деле проявляет себя повсюду. Вспомним, с чего все началось: с поддельной отпускной грамоты, составленной Свашевским. Его хозяин, Зыков, первоначально сообщил в Москву лишь о бегстве своих «кабальных [холопов]». Позднее он узнал о подделке вольной. «Того ж де 28-го числа столник Андрей Михайло сын Колычов и спрашивал он Андрей ево Федора какова он человека от себя отпустил грамоте умеет?» Грамотный холоп был слишком ценен, чтобы дать ему убежать, но ущерб далеко не исчерпывался этой потерей. Беглец, умеющий читать и писать, представлял собой непредсказуемую угрозу. Колычев знал об изнанке дела: Васька Алексеев, один из беглецов, скрылся у свояка Колычева, князя Семена Звенигородского. Он показал князю правдоподобно выглядевшую отпускную грамоту – по всем признакам законную и подписанную Федором[319].

Одна из поддельных грамот оказалась у Федора Зыкова, который вручил ее властям.

Сказал что письмо человека ево Васки Татаринова а в отпускной пишет:

Память мне столнику Федору Тихонову сыну Зыкову отпустил я Федор крепостного своего человека Васку Сергеева сына Татаринова на волю где он жити похочет, и мне Федору и жене моей и детям и родичам дела нет. Лета 1676 октября в 20 день[320].

Документ выглядел подлинным и доказал свою эффективность, превратив холопа в свободного человека. Такое изменение статуса угрожало стабильности общества и препятствовало самоидентификации его членов.

Считалось, что письменное слово материально, и этим обуславливалось его могущество. Если содержание изъятых документов выглядело особенно угрожающим, представители местных властей заявляли, что не читали бумаг и даже не глядели на них, или объясняли, что не осмеливаются воспроизвести «непристойные слова» в своем докладе. К примеру, когда при одном охотнике нашли сборник заговоров, илимский воевода торжественно доложил царю: «Велел я холоп твой то письмо честь соборному попу Обросиму да таможенному целовальнику Ивану Крюкову, а сам я холоп твой того письма не чел»[321]. С бумагами, оставленными у приказной избы в Белоозере, случилось следующее: воевода робко сообщил, что приказал прочесть вслух документ с печатью, «а писем я холоп ваш роспечатат и осматривать не смел, а при ком, государь, тое грамотку в приказной избе чли и тем людем велел я, холоп ваш, учинить роспись и тое грамотку и письма запечатать в листу послал я к вам в Москве»[322]. Чтение могло привести заговор в действие. Мишка Свашевской объяснял приятелю, что обладает списком крайне кощунственного заговора, но не произносит его. В таких делах следует проявлять осторожность: «А будет он ее станет честь, не знаючи, и от бесов де ему не отговоритца»[323]. Обладатель заговора мог вообще не заглядывать в него и не уметь читать, но при этом получать выгоду от его магической силы. Многие из тех, у кого находили клочки бумаги с заговорами, признавались в неумении читать. В 1693 году незадачливого жителя Козлова по имени Ивашко Адамов пытали раскаленными клещами, а затем ломали на колесе, чтобы добиться от него правды о «воровском заговорном письме от ружья». Но подозреваемый показал лишь, что «то письмо взял он Ивашко в смутное время во 1670/1671-м году в Томбовском уезде под Троецким монастырем», а затем принес его домой и носил при себе, когда был дома. «А никому де он того письма честь и списывать не давал. Держал у себя спроста, и сам он Ивашко грамоте не умеет»[324]. Письменное слово, выведенное чернилами по бумаге, само по себе служило амулетом, защищающим от огнестрельных ран.

Соправители Иван и Петр Алексеевичи жестоко расправились с неграмотным Ивашкой, велев «жечь у него на спине» обнаруженный заговор, а затем «бить на козле кнутом нещадно» и отправить в пожизненную ссылку[325]. Так же беспощадно поступили и с одним из замешанных в деле Мишки Свашевского, переписывавшим заговоры и державшим их у себя: «Бить кнутом и те все заговорные письма зжечь на ево спине и сослать ево Петрушку з женою и з детьми в Сибир на вечное жите и написать в пашню [то есть включить в число крестьян, занимающихся обработкой земли]»[326]. Поджарить человека, запалив на нем костер из исписанных бумаг: такое наказание отражает представление о могуществе силы, заключенной в тексте.

Письмо как действие занимает центральное место еще в одном деле – о нем говорилось в начале книги. В апреле 1649 года писец Земского приказа Юрий Шестаков подал донос на Гарасимку Константинова, служку Новоспасского монастыря в Козлове, утверждая, что он, Юрий, видел у того «неистовые письма». Юрий вырвал бумаги из рук служки, запечатал и передал властям. Бояр и прочих думных чинов, слушавших дело, этот возмутительный поступок – чтение и письмо без позволения начальства (что воспринималось как преступление) – встревожил так же, как и Юрия. Через день после поступления доноса Гарасимко был тщательно допрошен, причем бояр интересовало не столько содержание писем, сколько их характер и происхождение, а также обстоятельства, при которых служка научился грамоте: «Те еретические тетратки ево ли письмо и будет тетратки писал он Гарасимко и хто ему такому воровству учил и у кого он списывал».

И служка Гарасимко в роспросе сказал что он учился писать с подячим с Юрьем Шестаковым <…> и после тово в гуляне своем писать позабыл и поучивался писать у тово подячего у Юрья Шестакова и давал де ему Юрьи списывать многие письма с своей руки и он для ученья письма списывал а те тетрати списывал ли или