Ты будни озарила,

Словно шар из огня!

Лучше и не скажешь. И если и Отцу, и его счастливчику Сынку и не хватало чувства юмора, то, может, его было вдоволь в Святом Духе, в скорости, и в музыке, и в сексе до полного очумения, в блуждании по горам, в криках в ночи, в оголенных проводах и в метких выстрелах?.. А что, даже забавно.

Разумеется, по законам жанра, мои рассуждения об особенностях божественного юмора были прерваны мельканием красных огней в зеркале заднего вида. Я выжимал около ста миль в час, на такой скорости оторваться не получится, и, мысленно проиграв в голове тысячу разных вариантов смертей, я вдруг передумал. Убавил газ и медленно поехал вдоль правой обочины, искренне надеясь, что это не коп, а если даже и коп, то на уме у него совсем не то же, что у меня.

Это оказались пожарные, большая красная пожарная машина. Я остановился, а она с завыванием пронеслась мимо. Я собирался было нажать на газ, но тут снова увидел красную мигалку, а потом и еще одну. Полиция штата и скорая. Впереди авария и, видимо, серьезная. Я сказал себе, что если увижу еще одного размазанного в кашу пятилетнего малыша, то сразу хлопну весь остаток таблеток, прорвусь на «кадиллаке» Боппера сквозь Небесные Врата, схвачу Бога за глотку и потребую справедливости, объяснений и искупления. Мертвый ребенок — это не смешно.

Через две мили я добрался до места происшествия. Моя тачка была уже пятой или шестой из скопившихся там. Копы перекрыли обе ведущие на север полосы движения метров за двести до места аварии. Я мало что мог разглядеть в отблесках фар и мерцании красных мигалок, но, похоже, помощь пожарных уже не требовалась. Они стояли в сторонке и трепались, а пламя угасло само собой. Через всю правую полосу наискосок лежал обугленный остов перевернувшейся машины — передним бампером к обочине и задом к дороге. Воняло горелой резиной и смазкой. Зрелище было отвратное, настолько отвратное, что я быстро отвел глаза; за десять лет водительского стажа я не видел ничего гаже.

Я открыл окошко и проорал стоявшему поблизости полицейскому:

— Помощь не нужна?

— He-а, спасибо, — откликнулся он. — Все не так плохо, как выглядит. Машину тащили на буксире, а трос взял да и лопнул. В салоне никого не было. Движение восстановим минут через десять.

Отличные новости. Вытянув шею, я разглядел буксировщик — тот стоял еще метрах в ста от места аварии, еле различимый в бензиновом мареве. Наверное, целый отряд легавых уже строчит водиле повестку в суд. Сколько я ни буксировал машин, ни одна не оторвалась. С другой стороны, знаю кучу хороших родителей, у которых такое случалось. Коп ничего не сказал про страховочную цепь, но я, испытывая к водителю братские чувства, надеялся, что он о ней не забыл, просто она тоже не выдержала.

Минут через пятнадцать открыли левую полосу. К тому времени очередь из машин выстроилась на четверть мили, но я был в самой ее голове. Я с такой радостью предвкушал поездку по пустой трассе (тем более что половина всей дорожной полиции Оклахомы была занята аварией), что чуть было не проехал мимо дымящегося остова, и только в последний момент осознал, что это был 59-й «кадиллак». Точно определить модель было невозможно, но даже в покореженных, перевернутых и обгорелых останках угадывались знакомые контуры, похожие на ракету.

Я не знал, как воспринимать эту аварию на своем пути: как нечто забавное или наоборот. Я не рассмеялся, но улыбнулся — довольно мрачно, надо сказать: если поверить, что это не простое совпадение, не обычная случайность, тогда придется предположить в этом предзнаменование, знак судьбы. А вслед за этим необходимо решить, доброе это предзнаменование или дурное: доброе, если оно означает успешное завершение моей миссии, дар доставлен по назначению и предан огню, внутри никого нет, нет и пострадавших; и дурное, если оно предвещает провал, слабая связь оборвалась, возможностями не воспользовались, пренебрежение и разочарование, потеря вместо освобождения. В общем, полная неопределенность, понимай как хочешь (и когда я уже наконец привыкну к такому раскладу?), но на душе остался неприятный осадок.

Зато гнать на полной скорости по свободной дороге было, напротив, очень приятно, поэтому я выкинул из головы все мысли, включая бесконечные внутренние споры о смутных знамениях. Мне показалось, что сейчас как раз подходящее время, чтобы поставить кайфовую музыку, но когда разгонишься до ста десяти миль в час, все твое внимание приковано к дороге, поэтому я схватил несколько первых попавшихся пластинок, вставил их в проигрыватель и крикнул в ночь:

— Стемнело, самое время для угарной вечеринки! С вами Джордж Гонщик, король автострады и мастер заговаривать зубы! Приготовьте уши, сейчас мы послушаем Джерри Ли с песней «А Whole Lot of Shaking Going Оn». Отличная песня для танцулек, кстати. Я-то сам отплясывать не буду, потому что сегодня вечером мне нехило врезали по причинному месту, но вы, ребята, можете зажигать по полной!

Не успел я прослушать и половину выбранных пластинок, как программа была прервана. На сцене жизни появился самый великий коммивояжер в мире. Он был облачен в одни только темные штаны и белую майку и скакал по дороге босиком — и это при том, что на улице было чуть выше нуля! Сперва я подумал, что это самый редкостный придурок на тысячу миль в округе или самый искусный прыгун к западу от Миссисипи, и только когда он очутился в салоне «кадди», до меня дошло, что это, пожалуй, величайший коммивояжер в мире. Он пожал мне руку, назвался Филиппом Льюисом Керром («Пожалуйста, зовите меня Лью») и вручил серебристую карточку с тиснеными синими буквами. Надпись гласила:

Он был уже немолод, шестьдесят с гаком, сытый, с заметным животиком, но вовсе не рыхлый. Напротив, весь его вид: коротко подстриженная седая бородка, ухоженные усы, маленькие голубые глазки, пристальные и в то же время веселые, прямота, с которой он разговаривал и держался, — всё это придавало ему внушительности и достоинства, какие бывают у человека, знающего себе цену (даже если он, полуголый, ловит машину среди ночи).

Я тоже представился, а он тем временем затолкал под переднее сиденье видавший виды кожаный дипломат. Ноги у него были большие, с кривыми пальцами и синие от холода. Даже не знаю почему, но я поежился: то ли из сочувствия, то ли от дохнувшего в салон сквозь открытую дверь ветра. Меня вдруг зазнобило.

— Лью, дружище, — прошипел я, стиснув челюсти, чтобы не лязгать зубами, — если у вас на улице не осталось больше никакого багажа, то, может, все-таки прикроете дверь? Дует же.

Он озадаченно уставился на меня, а потом спохватился и что было сил хлопнул дверью.

— Ох, извините! — в темноте его голос казался каким-то бестелесным. — Какая оплошность с моей стороны, Джордж, непростительная оплошность! Здесь царит такое чудесное тепло, что я и забыл, что вы можете замерзнуть. А там снаружи такой мороз, скажу я вам! — Он все никак не мог согреться, и я чувствовал, как дрожит под ним сиденье.