Иное дело – Петруша из следующего романа трилогии «Люди воздуха», Пётр Романыч Уксусов из «Синдрома Петрушки». Угрюмый, сутулый, молчаливый, он не торопился выходить со мной, своим создателем, на связь. Он проявлял упрямство, сдержанность, сугубую одинокость и полное нежелание приоткрыть свой внутренний мир. Неделя проходила за неделей, месяц за месяцем, и мне стало страшно: я пишу и пишу, у меня уже есть целая галерея забавных и трогательных второстепенных героев, повествование катится свободно и увлекательно, но едва на просцениум романа выходит и начинает действовать «премьер» – останавливается дыхание, будто глохнет сама душа романа. Перед тобой по-прежнему маячит некий угрюмец, не желающий иметь с тобой ничего общего. Словечка лишнего из этого типа не вытянешь! Ему никакого дела не было до автора той книги, в которой он родился и жил. Он был закрыт в своей судьбе, в своём деле и зациклен на Лизе, своей больной жене; она была его опустошающей страстью, его судьбой и его куклой. Он дышал её дыханием, был ею одержим.

Среди кукольников попадаются гении. Вот Филипп Жанти – безусловно, гениальный кукольник. И очень странный человек. Чем страннее кукольник, тем реальней и поразительней сотворяемый им мир. Тем ближе он к иной реальности. Ведь нас что завораживает? Не то, как кукла сделана. Она может быть сделана самым выдающимся мастером. Есть мастера, которые создают кукол неподвижных, интерьерных, – те вообще достигают невероятных высот пугающей индивидуальности облика. Такую куклу можно долго с восхищением разглядывать…

А марионетка – она до известной степени проста. Как правило, это типаж. А уж Петрушка!

Помню, как мы с Борисом оказались на кукольном спектакле «Дон Джованни» в Национальном пражском театре. Мы ушли после первого отделения. Во-первых, мне всё было ясно – я ведь пришла ради своей работы: посмотреть на темп кукольного действа. Во-вторых, было неинтересно: марионетки показались неповоротливыми, какими-то… допотопными.

Но на другой день знакомый актёр привёл нас за кулисы этого театра, где впервые я увидела, ощупала, разглядела тяжёлых марионеток вблизи. И впервые поняла, почему у женщин-кукольниц, у актрис, которые их водят, такие мускулистые мощные руки. Потому что они тяжёлые, эти марионетки! По восемь, по десять килограммов весу. Попробуйте при этом создать на сцене реальность их существования.

Человек с давних времён примерялся к рукотворному созиданию жизни из неживой материи. Папа Карло, который создал ожившего деревянного человечка, – о, это великий миф, наравне с мифом о хромом Гефесте и его служанками из золота.

Но мне кажется, что человек всегда ревниво присматривался – а не куклы ли мы сами? Насколько мы реальны? И нельзя ли увидеть в зеркале ту «золотую нить» – при помощи которой двигается голова марионетки, – идущую вверх от твоей собственной головы…

Мне для разгадки образа Пети важно было понять: каков он, мой герой, кукольник без куклы; что в нём меняется, когда его руки праздны, когда они сиротливо пусты. Как меняется пластика его движений, когда у него нет под рукой его творения.

Кукольники в быту – люди отрешённые. Любой актёр – отрешённый человек. Но актёр драматического театра, он действует вовне, несёт свою личность в мир. Кукольники – люди в себе, очень загадочные люди; они вечно обременены двойным грузом и, прежде всего, должны разобраться с этой странной субстанцией – с куклой. Они и сами – создатели; неустанно вызывают, выманивают жизнь из неживого. Думаю, надо быть довольно крепким в психике человеком, чтобы стать кукольником.

Однажды, будучи по делам в Польше, я была приглашена в гости к главному режиссёру Краковского кукольного театра. Думала – меня ждёт царство кукол. Но дом оказался обычным, хотя и творчески интересным, с какими-то эскизами, масками, картинами по стенам. А вот кукол не было. Впрочем, заметила не сразу: на шкафу сидели две тростевые куклы – странные такие, лысые, с голубоватыми черепами. Страшноватые…

Тростевая кукла, она не очень подвижна. Это кукла жеста; то есть она рукой поводит – так, и вот так. И я попросила дать мне одну в руки и попробовала что-то с ней такое изобразить. Без всякого успеха. Тогда хозяин дома забрал у меня куклу, огладил её, поправил какую-то незаметную складочку… И вдруг она – очень страшно! – ожила. Я даже отпрянула: мне показалось, что на этом голубоватом лице странного пришельца возникла пугающая улыбка.

Вот она, эманация живого из не-живого. Кому же захочется, чтобы шла на него эта странная жизнь, аномалия, эта, вот уж действительно, – инореальность.

Очень тревожно мне стало, я даже поёжилась: чур меня!

И вспомнила высказывание Свифта: «Для того чтобы показать человека со всеми его странностями, был изобретён кукольный спектакль».

Словом, работа над «Петрушкой» зашла в тупик, и я впала в отчаяние и панику…

Мы с Борисом срочно взяли билеты в Прагу, тем более что мне хотелось собственными ногами исходить те улочки на Малой Стране, где я собиралась поселить моего угрюмца. Хотелось выбрать подворотню, в которую он свернёт с рюкзаком за плечом, торопясь увидеть свою Лизу. В Праге уже неделю бушевала какая-то фантастическая метель – это была одна из редких в Европе суровых зим: в белом ледяном месиве смутно маячили дворцы, фонари, колонны, шпили и набережные. На чугунную Влтаву было холодно смотреть, а облепленные снегом статуи на любимых мною крышах и на фасадах пражских домов торчали бессмысленными снеговиками.

То и дело мы забегали куда-то – согреться и выпить горячего чаю или кофе. В один из дней нырнули в какую-то лавочку на Кампе. Это оказалась галерея кукол – как раз по теме и настроению. Там мы и увидели деревянную марионетку Кашпарека, чешского Петрушку; оттуда и двинулся сюжет, забрезжила-запуржила снежная Прага, закружилось повествование. Но тоже – не сразу.

Дивный деревянный человек был изумительно точно сконструирован, свободен в движениях, забавно раскрашен; в кулаке зажал булаву с колокольцами – ну совершенно живой! Вернувшись домой, я повесила его на стену, совсем как Петя развешивал кукол по стенам своей пражской мастерской. Иногда, в особо трудные моменты отрывалась от работы и подходила к нему, мысленно просила помочь. Всё мимо, мимо… Он смотрел куда-то поверх моей головы лунными бесстрастными глазами. Отмахивался, как от надоедливой мухи.