— Благодарю за помощь. Оставьте себе свой поганый скелет.

— Гунесена, подавай фургон.

— Послушайте… — Она подняла на него глаза. — Попросите его отвезти меня домой. Вряд ли я дойду туда пешком. Мне в самом деле не нужна ваша чертова помощь. У меня ноги не идут. Меня… там…

— Отправляйтесь в лабораторию.

— Господи, да перестаньте вы…

Он сильно ударил ее по лицу. Он слышал ее вздох, видел стоявших в стороне людей, было видно, что ей трудно сдержаться.

— Берите скелет и приступайте к работе. У вас мало времени. Не звоните мне. Сделайте все за ночь. Отчет нужно сдать через два дня. Но сделайте все сегодня ночью.

Ее настолько поразило его поведение, что она медленно забралась в стоявший рядом фургон. Сарат наблюдал за ней. Протягивая Гунесене пропуск в окошко машины, он увидел ее опущенное горящее лицо. Фургон повернул и исчез из виду.

Для него машины не было. Миновав часовых у ворот, он вышел на улицу, сделал знак «баджаджу» и дал водителю свой рабочий адрес. В «баджадже» невозможно откинуться на спинку кресла и расслабиться. Потеряв бдительность, рискуешь выпасть. Наклонившись вперед и обхватив голову руками, Сарат попытался отключиться от окружающего мира, пока трехколесная машинка лавировала в густом потоке машин.

Поднявшись по трапу, Анил прошла вдоль верхней палубы. Порт в разгар дня. Издалека до нее доносились свистки и гудки пароходов. Ей хотелось воздуха и открытого пространства, не хотелось спускаться в темноту трюма. Внизу на причале стоял человек с фотоаппаратом. Анил отступила назад, чтобы он исчез из поля зрения.

Она знала, что не задержится здесь надолго, желание остаться исчезло. Повсюду кровь. Постоянное ощущение бойни. Она вспомнила, что сказала ей женщина в надесанском центре движения «За права человека»: «Я ухожу отсюда в том числе и потому, что уже не могу вспомнить, где и когда происходили массовые убийства…»

Было около пяти вечера. Анил нашла бутылку, налила себе стакан арака и спустилась по узким ступеням в трюм.

— Все в порядке, мисс?

— Спасибо, Гунесена. Можешь идти.

— Хорошо, мисс.

Но она знала, что он останется с ней где-нибудь на корабле.

Она включила лампу. На столе лежал другой набор инструментов, принадлежавший Сарату. Она слышала, как у нее за спиной захлопнулась дверь.

Она выпила еще арака и стала громко разговаривать с собой, чтобы услышать эхо в тусклом свете, не чувствовать себя наедине с этим древним скелетом, который ей вручили. Она разрезала пластиковую пленку скальпелем «Х-Acto» и размотала ее. Она мгновенно узнала его. Но для верности провела правой рукой по пятке и ощутила впадину в том месте, откуда она несколько недель назад вырезала кусочек кости.

Сарат нашел Моряка. Она медленно направила на него другую лампу. Ребра как шпангоут лодки. Скользнув рукой меж выгнутых костей, она наткнулась на лежащий внутри магнитофон, еще не веря себе, еще не веря, пока не нажала клавишу и трюм не наполнился голосами. У нее была информация на пленке. Их вопросы. И Моряк. Она снова просунула руку сквозь ребра, чтобы остановить магнитофон, но в это время раздался голос, очень отчетливый, очень сосредоточенный. Должно быть, он шептал, поднеся магнитофон ко рту.

«Я в туннеле под Арсеналом. У меня очень мало времени. Как вы видите, это не просто чей-то скелет, а Моряк. Улика двадцатого века, останки человека, погибшего пять лет назад. Сотрите эту запись. Сотрите мои слова. Закончите отчет и готовьтесь покинуть корабль в пять утра. Самолет вылетает в семь. Вас отвезут в аэропорт. Я хотел бы сделать это сам, но, вероятно, это будет Гунесена. Не покидайте лабораторию и не звоните мне».

Анил отмотала пленку назад. Она отошла от скелета и начала прохаживаться взад и вперед по трюму, слушая его голос.

Слушая все сначала.

В Галле-Фейс-Грин братья свободно разговаривали друг с другом только благодаря ее присутствию. Так ей тогда показалось. Гораздо позже она поняла, что на самом деле они разговаривали только друг с другом и получали от этого удовольствие. В каждом из них жила потребность соединиться, Анил была только предлогом. Это был их разговор о войне, идущей в их стране, о том, что каждый из них делал в это время и чего делать не хотел. Позже оказалось, что они были ближе друг к другу, чем думали.

Если теперь она вступит в другую жизнь, вернется в страну, которую предпочла, насколько важной частью ее жизни станут Гамини и память о Сарате? Расскажет ли она своим друзьям о двух братьях из Коломбо? Пожалуй, ей нравилось быть их сестрой, удерживать от резких слов в адрес друг друга. Где бы она ни оказалась, будет ли она их вспоминать? Думать об этой необычной паре представителей среднего класса, родившихся в одном мире и в середине жизни по пояс погрузившихся в другой?

Той ночью она вспомнила их разговор о любви к своей стране. Несмотря ни на что. Западному человеку никогда не понять такой любви.

— Я никогда не смогу уехать отсюда, — тихо сказал Гамини.

— Американские фильмы, английские книжки… помните, как они кончаются? — спросил Гамини той ночью. — Американец или англичанин садится в самолет и улетает. Вот так. Вместе с камерой. Он глядит в окно на Момбасу, или Вьетнам, или Джакарту, теперь он может смотреть на них сквозь облака. Усталый герой. Пара слов сидящей сзади девушке. Он возвращается домой. В сущности, война закончена. Для Запада этого достаточно. В политической литературе Запада эта история повторяется последние двести лет. Вернуться домой. Написать книгу. Замкнуть круг.

Сотрудник организации по защите прав человека вошел с пятничными отчетами о жертвах — свежими, почти влажными черно-белыми фотографиями; на этой неделе их было семь. Лица закрыты. Он оставил отчеты для Гамини на столе у окна. Тот подошел к ним, когда менялась смена. Включил магнитофон и начал описывать раны и возможные способы их нанесения. На третьей фотографии раны были нетяжелые. Оставив отчеты, он спустился на один этаж и побежал по коридору в палату. Она была открыта. Он начал сдергивать простыни с тел, пока не увидел то, что ожидал. После того как он взял в руки третью фотографию, он слышал только биение своего сердца.

Гамини не знал, как долго он здесь простоял. В комнате лежало семь тел. Он мог что-нибудь сделать. Но не знал что. Возможно, он мог бы что-то сделать. Он видел ожоги от кислоты, вывернутую ногу. Он отпер шкаф с бинтами, лонгетами, дезинфицирующими средствами. Начал обмывать шампунем темно-коричневые отметины на теле. Он мог бы вылечить своего брата, вправить левую ногу, обработать каждую рану, словно тот был жив, словно, вылечив сотню мелких травм, он мог вернуть его к жизни.

Глубокий шрам на локте сбоку ты получил, упав с велосипеда на Канди-хилл. А этот шрам остался после того, как я ударил тебя крикетным столбиком. В конце концов мы, братья, перестали уступать друг другу. Ты слишком хорошо играл роль старшего брата, Сарат.