Однако ретивому доносителю иной раз следовало крепко подумать, прежде чем сообщать о преступных замыслах или высказываниях собеседника. Так, в январе 1769 года «воеводский товарищ» поручик Петр Савелов «нечто разгласил», а случившийся при этом «титулярный юнкер» Воейков побежал с доносом на него – но едва ли был обрадован результатом. Очевидно, разглашение было настолько «непристойным», что бумаге его не доверили (и даже само дело сожгли), виновного загнали в Сибирский пограничный батальон (где он умер в 1781 году), а доносчик вместо ожидаемой награды отправился в ссылку в собственную деревню «без выезда».[293]

Да и выплаты обещанного вознаграждения еще надо было добиваться. Документы сохранили вопль души доносчика – дьячка Василия Федорова, отправившего в 1724 году на казнь своего приятеля за брань в адрес самого Петра I и его жены: «Ингермоланского полку отставной капрал и волоколамской помещик Василей Кобылин, при домашних своих, по некоторым со мною разговорам, блаженные и вечно достойные памяти его императорское величество бранил матерными скверными словами и называл горбуном и всей вселенной разорителем, от чего де свои и чужестранные земли плачут: „Таки де он некакой сулим и недоброй человек; да и глаза де у него воровские, что ходит потупясь, глядит в землю“. Он же, Кобылин, по воспрещению моему в том его злодействе, говорил: „Разве де тебе в том диво, что я его браню? У нас де и в полку солдаты в глаза его бранят и называют так же, как и я“„. О предстоявшей коронации царской супруги „оной злодей Кобылин говорил неудоб сказаемым словом скверно и непристойно: «Не подобает де монаху, так и ей на царстве быть; что де она не природная и не руская, и ведаем мы, как она в полон взята, и приведена под знамя в одной рубахе, и отдана была под караул, и караульной де, наш офицер надел на нее кафтан; да она ж де с князем Меншиковым его императорское величество кореньем обвели““.

В Преображенском приказе Федоров приятеля «во всем изобличил ясным доказательством, в чем он с розысков и винился и казнен смертью»; сам же доносчик получил «до настоящего награждения корову с телицею, да на прокорм их сена; да гусей и кур индейских по гнезду, и то чрез многое прошение на силу получил в три года». Но выпустили его из-под следствия втихую – «охранительного и о непорицании меня указов из той канцелярии не дано, от чего я чрез три года как от жены того злодея претерпевал всякие несносные беды и разорении и бит смертно, от чего и до днесь порядошного себе житья с женою и детьми нигде не имею, и бродя, без призрения, помираем голодною смертию, яко подозрительные, в чем на тех обитчиков в той же канцелярии я и бил челом, а суда не дано».

Упорный доноситель добился в 1727 году подтверждения Екатериной I пожалования ему отписной деревни Кобылина. Но дело опять застопорилось: указ императрицы был передан в Сенат «по письму князя Меншикова», а после ссылки светлейшего князя сенаторы не исполняли его распоряжений и требовали нового указа – теперь от имени императора Петра II. Сам же Федоров усмотрел в этой истории происки «штатского советника Анисима Маслова, как от помянутой Кобылиной отписной деревни меня оттеснить» и отдать ее своим родственникам – родному брату, капитану Михаилу Маслову и двоюродному – Максиму Прокофьеву. А ему – законному претенденту – якобы заявил: «Тебе ль уж, дьячку, деревнями владеть?»».

Имение уплывало из рук, и дьячок бросил вызов самому секретарю Преображенского приказа, ухитрившись раздобыть документы, которые из приказа не выдавались даже по требованию куда более чиновных особ: «И я, нижайший, уведомился, что помянутая Кобылина отписная на ваше императорское величество деревня, по указу, за рукою Преображенской канцелярии секретаря Казаринова, да за справкою канцеляриста Тихона Гуляева, а главных ни единой у того указу руки не имеется, отдана помянутого злодея жене, яко б по определению Преображенской канцелярии против челобитья ее с малолетным сыном». Выходит, Федорову (вряд ли он осмелился бы нагло врать в челобитной, имея таких противников) удалось раскрыть механизм перераспределения конфискованной собственности без ведома главных судей: «… оная Кобылина жена, как получа от него, Казаринова, вышеозначенной за рукою его указ, не владев ничего, ту отписную деревню укрепила продажею помянутым, капитану Маслову людей, а деревню со всеми угодьи Прокофьеву, в надежде своей ко всякому охранению на помянутого брата их, советника Маслова. Да и била челом оная Кобылина жена, назвав себя вдовою и будто с малолетным сыном, по всему видно, что свыше означенным секретарем Казариновым по согласию ложно, потому что которой у ней был сын, и тот умре, и она вышед замуж еще до оного своего ложного челобития».

Вдова оговоренного капрала отчаянно защищала свою собственность. Дьячок не мог скрыть своих чувств: «Она вышеозначенные злодейские слова от него, мужа своего, слышала и не воспрещала, а наипаче смеялась, в чем, видя вину свою, с ним, мужем своим, бегала и укрывалась, вместе, за что, по вышеозначенной уложенной статье, подлежала смерти ж». Отчаянная женщина сумела отомстить за мужа – правда, не Федорову, а подтвердившим его донос свидетелям: «Приехав в ту отписную деревню, захватя той деревни двороваго человека, Макара Антипина, да жену его, Ирину, которые были в Преображенской же канцелярии по означенному делу, на мужа ее в вышеозначенных непристойных его словах во свидетельство, била их и мучила на смерть, от которых побой оная женка, Ирина, и умре в скорых числех».

Сам доносчик во время тяжбы потерял место службы в церкви села Лихачева. Он добился-таки в 1728 году сенатского указа «о непорицании меня за помянутого злодея Кобылина»; но когда явился в село «для продажи своей рогатой скотинишки», был сильно избит попом и новым дьячком из крестьян. «Ныне таскаюсь, тому ныне пятой год в доходе, а призрения и милости, кроме особливого вашего императорского величества милосердия, ни от кого получить не могу, только что разорился в конец и одолжал и от злодеев изувечен», – закончил дьячок Василий свою челобитную, в которой – пусть даже с некоторым преувеличением – перечислены подстерегавшие доносчиков многочисленные препоны на их трудном пути к заслуженной награде. Он был искренне обижен, ведь другим «не токмо за такие важные, но и за интересные дела, всякого чина людям давано награждение не малое со всяким удовольствием и с повышением чинов, а другие произведены в купечество безданно и безпошлинно».[294]

Насколько возросло количество доносов в процессе петровских преобразований, мы сейчас сказать не можем; но по-прежнему головной болью администрации оставались дела, заведенные по объявлению «государева слова» людьми, находившимися под следствием, или уже осужденными преступниками.

В 1724 году царь приказал «в службу не ставить» доносы тех, кто сам уже «обличен в преступлении», поскольку данная информация появлялась «не от доброжелательства, но избывая вины». Но все же такие доносы следовало рассматривать, и по розыску виновным и самому доносчику надлежало воздать, «чему будут достойны». Однако другой указ того же года предписывал: если доносители сами окажутся в чем виновны, то наказания над ними не исполнять «прежде решения тех дел, о чем доносят», и уже тогда «по оном решении чинить, чего достойны».[295] Таким образом царь стимулировал доносительство даже криминальных лиц.