Отличительной чертой «Сказания о Мамаевом побоище» является именование ордынского темника Мамая царским титулом (союзники Мамая именуют его «великим царем», «всесветлым царем», «волным царем» «царям царем»; русские же — «безбожным», «поганым», «нечестивым», но все‑таки «царем»). В тексте произведения мы практически не встречаем иных вариантов титулования «поганого» (всего лишь однажды, да и то — в тексте одной только Осн., Мамай назван «князем от въсточныа страны»)[533]. Весьма показательно, что составитель «Сказания» в данном случае существенно изменил, так сказать, «формуляр» своего основного источника — пространной летописной Повести, (в ней Мамай, как мы помним, назван «ординским князем», который никоим образом «царем» не является, а, наоборот, таковым лишь себя «мнит» — «разгордевся, мневъ себя аки царя»[534]). Судя по всему, произведенная замена титулатуры не была случайной. Введение в текст указаний на якобы «царский» статус Мамая связано с вполне сознательным стремлением автора обратиться к актуальной для своего времени теме противостояния русского великого князя ордынскому «царю».

Именно с этим связано появление вложенной в уста Олега Рязанского фразы, характеризующей изменения, произошедшие в восприятии «царской» власти на Руси. «Азъ чаях по преднему, яко не подобаеть русскым князем противу въсточнаго царя стояти», — объясняет причины своего предательства союзник Мамая. Интересно, что рязанский и литовский князья очень надеялись на то, что Дмитрий поступит традиционно — так, как «подобает» вести себя князю перед лицом «царя»: «егда услышить князь Дмитрий царевъ приход… тъ отбежыть с Москвы въ Великый Новъград или на Белоозеро, или на Двину»[535]. Дмитрий же, вопреки ожиданиям своих врагов, все‑таки решается оказать отпор Мамаю. «Ныне убо что разумею?» — вопрошает обескураженный непривычностью поступка Дмитрия рязанский князь[536].

Итак, автор «Сказания», сознательно вводя в повествования «царскую» титулатуру Мамая, затрагивает весьма актуальную для своей эпохи (конец XV — начало XVI века) тему возможного противостояния ордынскому «царю»[537]. Именно для введения в рассказ этой острейшей для своего времени темы книжник пренебрег исторической достоверностью, отказался от следования фабуле своего главного источника. Проблема борьбы с «царем» автором «Сказания» решается положительно: по его мнению, с ордынским «царем» можно и даже должно бороться. Указанная модальность проистекает хотя бы из того, что Мамай является «безбожным царем», «нечестивость» власти которого не требует особых доказательств. С другой стороны, низведение «царского» достоинства Мамая сочеталось у автора памятника с превознесением статуса Дмитрия Ивановича. Русскому великому князю часто приписываются несвойственные ему в реальной жизни «царские» черты. Так, Мамай заявляет о том, что в грядущей битве ему предстоит сражаться с царем, «подобным» ему самому[538]; Дмитрий перед боем слагает с себя «приволоку царьскую» и передает ее Михаилу Бренку[539]; русские воины после битвы желают, чтобы «князь великий Дмитрей Иванович» «здравъ» был и «царствовал во веки»[540].

Подобный подход к теме противостояния «царю» сближает рассматриваемое произведение с памятником, возникшим примерно в одно и то же время со «Сказанием» и целиком посвященным оправданию борьбы великого князя с законным чингисидом — «Посланием Вассиана Рыло на Угру»[541]. Таким образом, автор «Сказания» заменяет присущую концепции пространной летописной Повести и не требующую особых комментариев тему борьбы с нелегитимным правителем более актуальной для своего времени проблемой возможного противостояния «нечестивому» «царю».

Автор «Сказания», вслед за составителем пространной летописной повести, связывает движение «поганых» на Русь с происками дьявола. Весьма показателен в этой связи перенос на татар некоторых характеристик «лукавого» — «супостаты»[542], «злые христианские укорители» и др. Именно «диявол наусти» Мамая, «како разорити православную веру и оскврънити святыя церкви»[543]; именно будучи «диаволом непрестанно палим», Мамай собирается в поход[544]; видя, что русских больше, чем татар, тем не менее продолжает подготовку к битве, будучи «разженъ диаволом на свою пагубу»[545]. Мамай не только действует «от наваждениа диаволя», по «подстрекательству дьявола» (подобное представление о поведении татар было свойственно и в предшествующий период ряду древнерусских книжников, например, автору «Повести о Михаиле Тверском»[546]), в силу чего и «вниде въ сердце его напасть роду христианскому», но и сам приобретает явно дьявольские черты[547].