— Останься, Вильхельм, — сказала мадам Элисабет. — Я хочу поговорить с тобой. Впрочем, ступай и приведи сюда своего брата, это касается вас обоих…

Вильхельм почувствовал, что бледнеет, лицо у него похолодело. Вот оно, чего он боялся весь день, не отдавая себе отчета…

— Ты уверена, что поступаешь умно, Элисабет? — донесся с кровати голос ленсмана Люнде.

— Эта чертовка Алет вытянула из Туры всю историю! — Мадам Элисабет села в кресло — ее лицо казалось в темноте большим желтым пятном. Она барабанила пальцами по столу. — Кто-то же должен внушить этим людям, что им следует держать язык за зубами. Нельзя принимать все так близко к сердцу, как это принимает бедная Дортея. Разреши мне самой все уладить, Хокон.

— Ладно, ладно. — Ленсман не без труда сел и поискал свои сапоги. — Ты лучше знаешь своих родных. — Он тяжело вздохнул.

На дворе было гораздо светлее, чем в доме. Сюртук Вильхельма промок, и он дрожал, пока бежал через двор. Он распахнул дверь старого дома, и в лицо ему ударил теплый воздух, насыщенный дымом и людскими запахами. В очаге пылали угли. Вокруг подсвечника, горевшего на длинном столе, виднелись лица картежников, синеватые от дыма пенковых трубок. Вильхельм отдал бы многое за то, чтобы спрятаться сейчас в самом темном углу комнаты. Однако он подошел прямо к Клаусу, стоявшему за спиной одного из игроков и глядевшего ему в карты. Он тронул брата за плечо:

— Бабушка хочет поговорить с тобой. Она ждет в горнице рядом с большой залой.

Клаус живо обернулся к Вильхельму, густо покраснел и вышел из дома в сопровождении Вильхельма. Уже во дворе Клаус обратился к брату, он был в бешенстве:

— Все-таки проболтался! Мне следовало догадаться об этом!

— Тупица!.. Мог бы сообразить, что это не я. Это Тура. Ты так напугал ее, что она побоялась оставаться в одном доме с тобой… Но ей пришлось объяснить, почему она не может остаться в Люнде, пока ты не уедешь.

На лице у Клауса вдруг появилось испуганное детское выражение, Вильхельм понял, что брату тоже страшно. Но Клаус еще продолжал хорохориться:

— Она боялась не только меня! — Однако вид у него был виноватый, когда он вслед за Вильхельмом вошел в залу.

Кто-то подбросил в камин дров. В свете пляшущего огня мадам Даббелстеен возле стола раскладывала белье для стирки. Матушки с ней не было…

Она была в горнице. Стояла рядом с креслом, в котором сидела бабушка. Свеча, горевшая на столе перед мадам Элисабет, подчеркивала траурное платье матушки с белой отделкой на черном и черным кантом на белом, ее лицо казалось таким же желтым, как у бабушки, глаза были заплаканы. В этой горнице с низким потолком она выглядела выше, чем была на самом деле, что-то в ее облике заставило Вильхельма вспомнить об оскорблении таких святынь, как добродетель, сыновний долг и тому подобных. Он не чувствовал за собой никакой вины — во всяком случае, сам он не находил ничего предосудительного в своем поведении, — но он еще никогда не видел матушку такой расстроенной. Ему всегда было легко разговаривать с ней, он не испытывал перед ней страха, но нынче его охватывал панический ужас при мысли, что матушке с ее серьезными и грустными глазами станет известна история про Туру.

Бабушка маленькими, полными пальчиками с острыми ноготками барабанила по кожаному переплету книги, которую он только что читал. Ее странные круглые глаза перебегали с него на Клауса, темные от табака ноздри слегка подрагивали. Однако Вильхельм сразу уловил, что бабушка воспринимает все не так тяжело, как мать, и даже заметил определенную доброжелательность, исходящую от нее, хотя она и сердилась на них…

Она была нарядна, даже красива, в воскресном платье и с узкой, отороченной кружевом повязкой на лбу, выглядывавшей из-под черной шелковой шапочки; золотисто-коричневая шелковая шаль, накинутая на платье из полушерстяной поблескивающей зеленью ткани, сшитое на городской фасон, была перекрещена на груди.

— Садись, Дортея, садись, моя девочка, — довольно нетерпеливо обратилась она к дочери.

Мадам Дортея опустилась в небольшое кресло с другой стороны стола. Но она повернула его так, чтобы сидеть лицом к сыновьям.

— Неприятная вышла история, милый Вильхельм, — начала бабушка, продолжая барабанить пальцами по книге. — У нас в деревне не принято, чтобы молодежь… чтобы парни и девушки так свободно общались друг с другом, как в ваших кругах. У нас считается неприличным, если люди видят их вместе или они разговаривают друг с другом на глазах у старших. Разумеется, на праздниках, где танцуют и выпивают, молодежь ведет себя немного свободнее. Все это знают и смотрят на это сквозь пальцы. Однако у молодой девушки могут возникнуть неприятности, если ее увидят в дружеском тет-а-тет с парнем. Порядочные люди, случайно застав парочку в такой щекотливой ситуации, пройдут мимо и сделают вид, что ничего не видели. Я понимаю, у тебя не было злого умысла, ты ведь не знаешь наших обычаев и порядков. Но для бедной Туры это достаточно неприятно, она чувствует себя опозоренной, ее репутация в приходе оказалась подмоченной, серьезно подмоченной…

Вильхельм стал пунцовым во время этого выговора. Как можно все так перевернуть с ног на голову, но он не смел ничего сказать, не смел из-за Туры, да и не хотел выдавать Клауса, который как будто испытывал облегчение. И Вильхельм с горечью подумал, что в придачу ко всему этот чертов мальчишка станет торжествовать, когда они останутся наедине. Но уж этого он так покорно не примет…

— Клаус тоже вел себя не самым достойным образом, — продолжала мадам Элисабет. — Ты позволил себе дерзко домогаться девушки, причем хорошей и честной девушки…

— Вот именно! — горячо вырвалось у Вильхельма. — Поверьте, бабушка, я хотел только помочь Туре. Помочь избавиться от его низких домогательств. — Низкие домогательства — именно эти слова неоднократно повторялись в истории о Сигрид, и они подходили как нельзя лучше — вся эта история была такая низкая, что ему хотелось плакать от ярости.

— Впрочем, это не так страшно. — Мадам Элисабет взглянула на Клауса с сочувственной усмешкой. — Едва ли этот мальчик мог причинить Туре вред. Она достаточно твердая девушка. А Клаус еще так неопытен…

— Maman, что вы говорите! — Дортея быстро повернулась к матери, она очень рассердилась. Клаус покраснел, как рак, и злобно уставился на бабушку, и она спокойно кивнула им обоим:

— Да-да, Дортея, я уже сказала, что мне очень жаль. Мы с ленсманом, разумеется, позаботимся, чтобы в приходе об этом не говорили, по крайней мере открыто. Но никто не запретит людям шушукаться по углам.

— Тогда, мне кажется, Туре лучше уехать отсюда. — Вильхельм чувствовал, как под веснушками и синяками его лицо покрылось смертельной бледностью — он не знал, как родные воспримут его дерзость! — Я все равно хотел просить ее об этом. Хотел, чтобы она нашла себе место в каком-нибудь богатом доме… может быть, в Христиании. И ждала меня… Если она примет мое предложение…

Теперь уже бабушка сочувственно улыбалась ему: