Все дети в яслях сейчас спят, думала я, и я смогу с ней спокойно поговорить. Скажу ей, что так больше нельзя и что надо рассказать близнецам правду, прежде чем другие дети, в школе или на улице, не наговорят им каких-нибудь гадостей. Через несколько месяцев они пойдут в первый класс и тогда уже будет поздно. «Ты, — скажу я ей, — никогда не училась здесь в школе и знаешь о ней только то, что слышишь на родительских собраниях. Ты даже не представляешь себе, какими жестокими могут быть здешние дети». И чтобы окончательно прогнать свои сомнения, я представила себе, что именно Ошри и Хаим могут вскоре услышать на переменах.

— Мой брат Цион поклялся Торой, что ваш отец умер.

— Всем известно, что Коби — всего лишь ваш брат.

— Нет у вас никакого отца.

— Во всем нашем поселке только вы одни не знаете, кто ваш отец.

И наконец, самое страшное, что им могут сказать:

— Все знают, что ваша мама трахается с Коби.

5

— Баба, та еще потерпеть и может, а вот мужик — нет, — услышала я голос поварихи Рики и остановилась. — Для мужика неделя — это все равно что вечность.

Я не хотела, чтобы они меня увидели, и пошла, прижимаясь к стене. Зарешеченная дверь была закрыта. Как и обычно в это время, они сидели на детских стульчиках за маленьким столом возле входа. Были слышны взрывы хохота, но знакомого маминого смеха, который обычно звучит так, словно она пытается его выкашлять, я не слышала. Как, впрочем, и звонкого смеха Ализы.

— Еще не родился тот мужик, который получит мое тело до свадьбы, — заявила Сильви.

Левана сказала что-то по-мароккански, и все снова засмеялись.

— Ну все, девки, хватит вам рассиживаться, — объявила Рики. — Гномы за нас убираться не будут.

Я услышала, как они ставят стол на место, и напомнила себе, зачем сюда пришла, но перед глазами у меня вдруг возник мужик, о котором они говорили. Он был похож на букву гимел — ג, с которой в иврите начинается слово «мужик», и чем-то напоминал сокола Ицика. Голова у него была маленькая, глаза выпуклые, а одна нога выкинута вперед. Он держал руки в карманах и плотно прижимал их к телу, как будто ему было трудно терпеть. Потом я увидела женщину. Она была похожа на букву алеф[42]— א. Ее руки были вскинуты кверху, ноги раздвинуты; она самозабвенно исполняла танец живота, а длинные волосы покрывали еще не округлившиеся ягодицы.

Неожиданно зарешеченная дверь открылась, и меня обрызгало водой. В дверях появилась Левана со шваброй в руке.

— Ну ты меня и напугала, — сказала она. — Входи, входи. К маме пришла? Только подожди, я положу сухую тряпку, чтобы ты не наследила.

Я пошла в группу мамы и Ализы. Дети спали на раскладушках, и в воздухе словно парили их спящие души. Пахло мочой и овощным супом. Одна раскладушка стояла пустая, и ее провисший зеленый брезент как будто приглашал меня лечь на него и уснуть.

Мама и Ализа были в детском туалете. Они вынимали из рюкзаков детей чистые и сухие белые пеленки и смачивали их в ванночке, предназначенной для стирки грязных пеленок. В первый момент они меня не заметили, но, когда мама подняла голову и увидела, что я стою в дверях, она решила, что случилась какая-то беда, и на лице у нее появилось испуганное выражение. Я поклялась ей, что дома все в порядке, и она снова стала смачивать пеленки.

— Эти, детка, постой пока тут в дверях, чтобы какая-нибудь мамаша случайно не зашла, — попросила меня Ализа. — Мы уже скоро закончим.

— От них в жизни «спасибо» не услышишь, — сказала мама. — Никогда тебя не поблагодарят. Ни за скатерть, которую мы сшили для кукольного уголка, ни за что вообще. Их интересует одно — сколько в пакете вонючих пеленок. Не успевают прийти, как сразу суют нос в пакет и давай пеленки считать. Можно подумать, там не дерьмо лежит, а брильянты.

Мама окунула в грязную ванночку очередную чистую пеленку.

— Если у какой-нибудь мамаши в пакете меньше четырех грязных пеленок, она сразу же на нас набрасывается и начинает орать. «Почему, — кричит, — вы моему ребенку пеленки не меняете? Он что, у вас тут — весь день так обоссанный и ходит?!» Они думают, что если у детей попки красные, значит, это обязательно мы виноваты. А попробуй им скажи, что это из-за того, что они сами своим детям забывают по вечерам пеленки менять, — на части разорвут.

Мама распрямилась, положила руки на поясницу и сказала:

— Ну все, хватит. Надо пойти кофейку попить. А то у меня уже спина отваливается.

Ализа сделала мне знак головой, чтобы я сменила маму. Я посмотрела на них обеих и хотела было сказать, что пришла не за этим, но промолчала, взяла у мамы из рук сухую пеленку и нагнулась над ванночкой. Из воды на меня смотрело мое лицо, как будто оно упало туда вслед за маминым.

— Ализа пеленочки все замочила, — стала декламировать Ализа голосом, в котором перемешались горечь и сладость, — Розетт дала, Шуле дала, Анат дала, Яффе даже две дала, и только для Симы не хватило. Но Ализа походила-походила, поискала-поискала и для Симы тоже нашла.

Я смотрела на свое отражение в воде, искажавшееся каждый раз, как я окунала в нее пеленку, и думала: «У Мошико пока только две грязных пеленки, но это нестрашно. Одну намочим — будет три. А когда он проснется, заменим ему ту, в которой он спит, и станет четыре. Так что его мама останется довольна». И вдруг я с ужасом поймала себя на мысли, что начинаю рассуждать в точности, как они.

Ализа намылила руки, передала мне мыло, вымыла руки под краном, вытерла их и посмотрелась в зеркало. На ее лице уже не было выражения горечи и обиды. Она достала из кармана халата пинцет и стала ловко выщипывать себе брови.

— Мой руки, — сказала она, продолжая глядеться в зеркало, — и пошли немножко посидим. Кто работает, тому и отдых полагается.

Я поняла, что, если заговорю сейчас с мамой о том, что пришло время сказать Хаиму и Ошри правду, она посмотрит на меня, как на ребенка, который ни в какую не хочет расставаться со сломанной куклой, и скажет: «Эх, Эти, Эти… Ничего-то ты в жизни еще не понимаешь».

Ну что ж, подумала я, значит, рассказать близнецам об всем я должна сама. И с этой мыслью пошла домой.

Я попыталась представить себе, что происходит сейчас в бомбоубежище, где сидят наши. Коби, наверное, стоит у двери, как будто собирается уйти, и на лице у него такое выражение, какое бывает у манекена в витрине магазина, который убеждает себя, что не имеет никакого отношения к этой шумной и грязной улице. Как будто он стоит и думает: «Я здесь только временно. Это все не для меня». Ошри и Хаим лежат на матрасе, но они такие маленькие, что даже вместе занимают меньше, чем полматраса. Я вспомнила, как однажды они забрались в корыто для стирки белья, свернулись калачиком и сказали, что так они лежали в животике у мамы. Дуди все время слоняется взад-вперед и ищет какого-нибудь мальчишку, с которым можно поболтать, или девочку, с которой можно познакомиться. Ицик кричит Дуди, чтобы тот подошел и помог ему с птицей, которая всех ужасно раздражает. А мама ходит по бомбоубежищу и уговаривает всех сесть рядом с ней и угомониться, чтобы, когда все это кончится, люди не трепали про нас языками. Если же Ошри и Хаим сейчас не в бомбоубежище, то, наверное, она сидит и тихонько молится, чтобы пришел Иегуда и сказал, что видел их в другом бомбоубежище, как и меня.