сосредоточенно. Можешь подойти на секундочку? – сказала она. Он сделал несколько шагов к ней. Тихо, с волнением она сказала: Нет, прямо сюда. Где я стою. Он помедлил. А зачем? – сказал он. Вместо ответа она продолжала смотреть на него каким-то умоляющим, беспокойным взглядом. Он подошел, она взяла его за руку и держала. Ткань рубашки была влажной. Она притянула его чуть ближе, их тела почти соприкасались, губы ее тоже были влажными, дождь струился по щекам и по носу. Он не отстранился, на самом деле он стоял очень близко, и его рот был почти у ее уха. Она молчала, дышала быстро и глубоко. Он мягко сказал: Айлин, я знаю. Я понимаю. Но так нельзя ведь? Она дрожала, губы побледнели. Прости, сказала она. Он не отстранился, все так же стоял рядом и позволял ей держать себя за руку. Извиняться тут не за что, сказал он. Ты не сделала ничего плохого. Я все понимаю. И не за что просить прощения. Может, дальше пойдем, как думаешь? И они пошли дальше, Айлин смотрела под ноги. На поляне за воротами ждала Лола, держа велосипед наготове. При виде их она нетерпеливо пнула ногой педаль, и та закрутилась. Куда вы запропастились? – выкрикнула она, когда они подошли. Ты убежала вперед, сказала Айлин. Саймон поднял с травы велосипед Айлин и передал ей, прежде чем взяться за свой. Да я еле шла, сказала Лола. Странно взглянув, она протянула руку и взъерошила мокрые волосы Айлин. Ты похожа на утонувшую крысу, сказала она. Погнали. Он дал им уехать вперед вдвоем. Молча, не отрывая взгляд от колеса своего велосипеда, он шел и молился: Господи милосердный, дай ей прожить счастливую жизнь. Я сделаю все, все, что угодно, пожалуйста, пожалуйста. Когда ей исполнился двадцать один, она отправилась в Париж навестить его, он проводил там лето, жил в старом многоквартирном доме с механическим лифтом. Они были друзьями, посылали друг другу забавные открытки со знаменитыми картинами обнаженной натуры. Когда они гуляли вдвоем по Елисейским Полям, женщины шеи сворачивали, рассматривая его, – таким он был высоким и красивым, таким строгим, а он никогда не оглядывался на них. В ту ночь, когда она пришла к нему на квартиру, она рассказала, что лишилась невинности меньше месяца назад, и, пока она говорила, лицо ее болезненно пылало, и история была такой отвратительной и неловкой, но ей доставляло какое-то извращенное удовольствие рассказывать ему об этом, ей нравился забавный невозмутимый тон, которым он с ней разговаривал. Он даже рассмешил ее. Они лежали рядом, их плечи почти соприкасались. Это был их первый раз. Быть в его объятьях, ощущать, как он движется внутри ее, этот мужчина, который держится особняком ото всех, чувствовать, как он отдается, утешается ею – в этом были все ее представления о сексуальности, о большем она и не думала никогда прежде. А что касается его, то обладать ею – столь невинной и взволнованной, дрожащей всем телом, столь не осознающей, что она дает ему, – казалось почти стыдным. Но ничего плохого, когда она рядом, происходить не могло, чем бы они вместе ни занимались, ведь в ней не было ничего дурного, и он бы жизнь отдал, лишь бы она была счастлива. Всю свою жизнь, какой бы она ни была. Понеслись годы с Натали в Париже, и юность утекла – не вернуть. Жить с тобой все равно что жить с депрессией, говорила ему Натали. Он хотел, пытался сделать ее счастливой, и не мог. И вот он один, моет посуду после ужина, в сушке одна тарелка и одна вилка. И уже не молод, отнюдь. Для Айлин эти годы тоже как-то пролетели, она провела их, распаковывая плоские коробки с мебелью, сидя на полу, препираясь, попивая белое вино из стаканчиков. Наблюдая, как все ее друзья уезжают, один дальше другого, в Нью-Йорк, в Париж, а она остается и работает все в том же крошечном офисе, снова и снова ссорится на все те же четыре темы. И уже даже вспомнить не может, какой она когда-то представляла свою жизнь. Неужели было время, когда быть живой, жить для нее что-то значило? Но что? Как-то в прошлом году на выходных они оба были дома, и Саймон одолжил у родителей машину, чтобы свозить Айлин в Голуэй. На ней был красный твидовый пиджак с брошью на лацкане, волосы рассыпались по плечам – темные, мягкие; руки покоились на коленях – белые, как голубки. Они говорили о своих семьях, о ее матери, о его матери. Она тогда еще жила со своим парнем. Вечерняя дорога обратно, золотой полумесяц словно приподнятое блюдце шампанского, верхняя пуговица ее блузки расстегнута, ее рука под тканью, на ключице, разговор о детях – она прежде их никогда не хотела, а в последнее время задумывается; и он не мог отделаться от этой мысли, тяжелая низкая боль шевельнулась внутри его, позволь мне сделать это с тобой, хотелось ему сказать, у меня есть деньги, я обо всем позабочусь. Господи Иисусе. А ты как, спросила она, хочешь детей? Очень, сказал он. Да. Дверца машины захлопнулась за ней с глухим стуком. Той ночью он снова и снова думал об этом, представляя, что она позволит ему, что она захочет, чтобы это был он, а потом он чувствовал себя опустошенным и стыдился сам себя. Он увидел ее на О'Коннелл-стрит несколько недель спустя, в августе, с нею был друг, которого он не знал, они шли через дорогу к реке, на ней было белое платье, день выдался жаркий. Как грациозно она выглядела в толпе, он следил за нею глазами, за ее длинной прекрасной шеей, за ее плечами с отблесками солнца. Словно он наблюдал, как собственная жизнь уходит от него. Однажды вечером в Дублине под Рождество она заметила его из окна автобуса, он переходил улицу, наверное, шел с работы, в длинном зимнем пальто, высокий, с золоченой уличными фонарями головой, боже, время было ужасное: Элис в клинике, а Эйдан заявил, что ему надо подумать, а там, в окне автобуса – Саймон, идущий через улицу. Было так успокоительно просто видеть его, прекрасного и складного, прокладывающего путь сквозь текучую синеву декабрьской тьмы, его тихое одиночество, его самодостаточность, и она была так счастлива, так благодарна, что они живут в одном городе, где она неожиданно может увидеть его, где он может появиться перед нею, когда она так отчаянно нуждается в нем, в том, кто любит ее всю жизнь. И так далее. Их телефонные звонки, их сообщения, которые