Власий и слышал, и не слышал, все силился поймать хоть словечко Еленкино. Не стерпел:

– Елена! Ответь сей миг! – и дышать перестал, замер.

– Влас… – прошелестело из-за двери.

Боярича будто подменили, вмиг унялся, приник ухом к двери.

– Елена, здесь я, слышишь? Умрешь, убью! – пугал, да сам не ведал, чего говорил-то.

За спиной хмыкнул Проха, за ним хохотнул Ерофей. Сам Власий только кулак показал, даже не двинулся.

– Да уйди ты, ирод! – Савка орал. – Не до тебя сейчас!

Власий и внял. Обернулся к дружкам своим, вздохнул глубоко:

– Ох, ты ж… – голову руками обхватил. – Это не жизнь, это казнь лютая. Проха, морда бесючая, воды дай!

Прошка улыбнулся да и помчался, как шальной. Ероха обнял Власия, хлопнул по спине широкой ладонью, мол, не боись, все сладится.

Власий принял из рук Прошки ковш с водой, выпил жадно, а потом уселся на сундук в сенях, тот самый, на котором сидел с Еленкой, когда Лавр недужил:

– Ероха, давай там за людьми. Глянь, чего и как. Явятся Терентий с Петром, сей миг ко мне. Сколь людей за ними ушло?

– Пяток. Вдогон еще пяток, – Ерофей прислонился плечом к стене, глаза прикрыл устало. – Власий, воеводских бы упредить. Неспокойно мне. Рыбий глаз дюже хитрый. А ежели не всех людей вывел на сечу? Вдруг схоронил десяток-другой? Наши помчались лихо, а ну как напорятся?

– Поздно, Ерох, спохватился. Теперь уж токмо догонять. Глебу обскажи. Ты это…. – и замолк, глядел тоскливо на дверь, за которой маялась его Рябинка.

– Да понял, не дурак какой. Сиди уж, – обернулся к рыжему, – идем нето. Дел по горло. Власка, ежели что, мы опричь. Кликну новика твоего, чистого даст. Глянь, рубаха вся изгваздана, порты в грязи.

Ближники ушли, топая сапожищами, а Власий устало привалился к стене, глаза прикрыл. В сон не сваливался, слушал, что творится за дверью ложницы.

Малое время спустя услыхал тихие шаги, обернулся и увидел Агашу-чернавку: в одной руке узелок держала, в другой – руку дочки своей проворной, Варюши.

– Здрав будь, боярич, – поклонилась низко. – Ты уж не гони нас. Мы тут тихонько постоим, дождемся Елену Ефимовну, – слезу уронила.

– Долго ждать-то придется, – вздохнул тяжко. – Стрелой ее посекло. Ты вот что, пойди воды согрей. А ты, Варюха, квасу мне дай. Есть квас-то?

Агаша узелок свой бросила, заметалась, но опомнилась скоро. Отправила дочь в бабий кут, а сама уж спокойно пошла во двор, принялась суетиться.

Новик пришел, принес переодеться, сводил боярича умыться, подал рушник чистый. Вроде все шло своим порядком, но будто мглой подернулось, ожиданием тоскливым, тем, что выворачивает душу, больно сердце дергает.

Власий наново уселся стеречь у ложницы, кулаки сжал, положил на колени, голову опустил. Все не мог разуметь – злиться ему или рыдать, будто девчонка сопливая. Квас, что принесла Варюшка, выпил, а вкуса и не разобрал: что пил, что не пил.

Агаша стояла в уголочке, шептала тихонько молитву. Опричь нее толклась дочка: глаза испуганные. Так и текло времечко: ни шатко, ни валко. Однако и закончилось вскоре. Дверь ложницы скрипнула, на пороге показался Савка, с того Власий взвился и бросился к дюжему мужику:

– Что? – и голос осип.

– Что, что…ништо! Жива, не опасайся боле, – потом чернавке, – Агашка, воды неси боярышне. Умой, обиходь.

Влас шагнул было к двери, все хотел поскорее увидеть Рябинку свою, но Савка опустил тяжелую руку на его плечо, пройти не дал.

– Савелий, отойди, – надавил голосом боярич. – Ты кто такой, чтоб меня держать?

Агаша быстрой змейкой проскочила между ними, скрылась за дверью. Оба посмотрели ей вслед, помолчали.

– Накось, – Савка протянул стрелу.

Власий и уставился на нее, будто не разумел, что ему тут под нос сунули. Потом уж и понял: стрела плотно увязла в железном кругляше, насквозь прошло токмо само навершие наконечника, да и оно погнулось, скривилось. Взял в руку и уж тогда опознал оберег свой – Ладинец.

Взвилось в нем чудное, непонятное. Будто внутри него птица крыла распахнула, заметалась, забилась. Все силился понять, как принял на себя смерть оберег истуканский, как оказался на Елене? Мыслишки-то свернул, оставил одну – самую главную – Рябинка!

Зажал крепенько в кулаке стрелу, шагнул к ложнице, но снова почуял Савкину рука на плече:

– Погодь. Агаша шумнет, когда пойти-то можно. Девушка там, неужто не разумеешь? Рубаху-то скинула, – смотрел прямо глаз не отводил. – Урону мало, не опасайся. Ткнуло чуть, раскровянило, да и все. Спина-то тонкая, нежная, вот и не снесла боли боярышня наша, сомлела.

У Власия аж плечи свело от злобы:

– Тонкая? Нежная?! Ты понимаешь ли, о ком говоришь?! – голос взвился ревниво.

– Понимаю, – Савка насупился, кулаки сжал. – А ты разумеешь ли, какая девка тебе, дураку, досталась? Была б моя, на руках носил.

Боярич зубы сжал, вздохнул рвано:

– Ежели ты еще жив, Савелий, то токмо потому, что ее выходил. Помни о том. Вдругоряд не пощажу, – взглядом огрел таким, что Савка глаза опустил, засопел досадливо.

Дверца приоткрылась, вышла Агаша и указала бояричу, мол, ступай. Тот вмиг забыл о паскудном Диком и шагнул в ложницу.

Посмотрел на Елену, что сидела, привалясь спиной к свернутой шкуре. Волоса прибраны, плат богатый на плечах, лик белый, как и ножки, свешенные с лавки, прикрытые по самые ступни рубахой нательной. Вот на ноги и уставился боярич. Ничего в них не было чудного иль особого, вот разве что белизна гладкая: пальчики маленькие, пяточки розовые.

Взгляд-то едва отлепил, уставился на руки, сложенные на коленах, на пальцы тонкие в перстнях. А уж потом осмелился в глаза глянуть. Лучше б не смотрел! Синева такая прозрачная, такая горестная, что хоть самому вой! С того, видать, и стрелу обронил, и заругался:

– Запру! – кулаки сжал, пальцами хрустнул. – Запру, Елена! Слышишь?! Как в дом к себе привезу, так и посажу в терем. Засов найду самый тяжелый! Стеречь стану денно и нощно! Разумела?!

А она возьми и улыбнись. Да так светло, так счастливо, что Власову