Его невеселые размышления были прерваны появлением Степана, за которым без видимой охоты, но покорно, как на казнь, плелся Прохор. Как и все в городе, эти двое прекрасно знали о рецидиве лихорадки у князя Багратиона, вызванном прочтением подметного письма, и, несомненно, уже догадались, что это было за письмо и в чем их вынудили участвовать. Лакассань вздохнул: все в этом деле шло совсем не так, как он планировал. Стоило ли, в самом деле, тратить время, вербуя себе агентов, только затем, чтобы избавиться от них спустя всего лишь несколько дней! Впрочем, утешил он себя, игра стоила свеч, тем более что эти свечи - Степан и Прохор - достались ему за бесценок. Их не жаль было выбросить; более того, выбросить их было жизненно необходимо.

Лакассань легко выпрыгнул из коляски и стал перед мужиками, обеими руками держа перед собой трость.

- Плохо, - сказал он с сильным французским акцентом. - Это есть совсем нехорошо. Граф Бухвостофф искать мужик, кто подбросить ля летр... тот письмо князь Багратион. Садовник видеть тот мужик, запомнить его лицо. Ле комт Бухвостофф найти этот негодяй и допросить, а негодяй сказать, кто его послал. Так?

- Что ты, барин, как можно! - мигом смекнув, о чем идет речь, и заметно побледнев, воскликнул Прохор.

- Да ни в жизнь! - поддержал приятеля Степан. - Могила!

- О! - воскликнул Лакассань. - Могила! Это есть хороший мысль и самый лучший лекарство от длинный язык.

Тонкий, как игла, клинок со свистом покинул запрятанные в трости ножны и стремительно прыгнул вперед, до половины погрузившись в тело Прохора прямо под грудиной раньше, чем тот успел сообразить, что, собственно, происходит. Узкое стальное жало сразу же отскочило назад, нацелившись в горло Степану, но тот успел увернуться и метнулся в темный угол сарая. Лакассань бросился вслед за ним, более не обращая внимания на Прохора, который все еще стоял, прижав ладони к проколотой груди и глядя на них недоумевающим взором.

Наконец, колени Прохора мягко подломились, и он медленно опустился на земляной пол, привалившись спиной к заднему колесу коляски, в которой минуту назад, отдыхая, сидел Лакассань. Его сильное тело не хотело умирать, но смерть брала свое, и Прохор, последним мучительным усилием подтянув к животу ноги, испустил дух. На то, чтобы закрыть глаза, его сил уже не хватило, и они продолжали бессмысленно и мертво смотреть в грязный земляной пол.

В руках у Степана неизвестно откуда вдруг возникли четырехзубые вилы, которыми он не слишком изящно, но весьма ловко и с большой силой попытался пырнуть Лакассаня в живот. Лакассань отпрыгнул в сторону, на мгновение приняв позу матадора, пропускающего мимо своего бока разъяренного, утыканного бандерильями быка, и сделал ответный выпад. Стальная игла стремительно метнулась вперед в полумраке сарая. Этот выпад был подобен разящей молнии, но Степан с неожиданной ловкостью и вполне предсказуемой медвежьей силой отбил его черенком вил. Вслед за глухим стуком, возникшим от соприкосновения сухой деревяшки со сталью, раздался дребезжащий звон, и Лакассань с тупым изумлением уставился на обломок своего клинка - короткий, тупой и совершенно бесполезный.

Воспользовавшись его замешательством, Степан нанес удар. Он стоял слишком близко и поэтому не мог как следует размахнуться вилами, так что удар был нанесен снизу вверх закругленным концом черенка и непременно пришелся бы Лакассаню в подбородок, если бы тот не успел прикрыться согнутой правой рукой. Увесистая березовая палка ударила его по локтю, в то самое место, где сплетаются нервы. Острая боль пронзила руку француза от кисти до плеча, и он выронил обломок шпаги - свое последнее оружие.

Степан оттолкнул его плечом, так, что он едва не упал, споткнувшись о ноги Прохора, и, зарычав, как зверь, прыгнул следом, целя вилами в живот противника. В самое последнее мгновение Лакассань ухитрился увернуться от верной смерти и вцепиться обеими руками в черенок вил. Сильно рванув на себя это холопское оружие, он одновременно резко повернулся вокруг собственной оси. Степан, потеряв равновесие от этого неожиданного рывка, выпустил вилы и отлетел к стене сарая, с шумом ударившись об нее лопатками и распластавшись по серым от времени доскам. В следующее мгновение с силой брошенные Лакассанем вилы пригвоздили его к стене, как бабочку. Степан издал болезненный стон и, вцепившись в вилы, попытался вырвать острые, слегка тронутые ржавчиной зубья из своей груди. Вилы сидели прочно, а сил у Степана уже не осталось. Он скрипнул зубами в последнем усилии и уронил руки вдоль тела. Его ноги подогнулись, голова упала на грудь, и он, бездыханный, повис на вилах.

Не сводя с него глаз, Лакассань попятился, присел и, нашарив на полу сломанный клинок, спрятал его обратно в трость. Отскочивший обломок куда-то запропастился; он начал было его искать, но тут со двора сквозь открытые ворота послышался сердитый женский голос:

- Степан! Степа-а-ан! Где тебя, лешего, черти носят? Дров на кухню принеси, нероба! Степан!

Лакассань, махнув рукой на потерявшийся кончик своей рапиры, метнулся к окну и успел протиснуться в узкий проем за секунду до того, как искавшая Степана женщина заглянула в сарай и подняла крик. Более не заботясь об осторожности, француз перемахнул через забор, пробежал по переулку и, затормозив, спокойным шагом вышел на улицу, придав лицу скучающее и высокомерное выражение, словно для него не было ничего привычнее прогулок по пустынным глухим переулкам.

К счастью, на него никто не обратил внимания, и Лакассань, чтобы не вызывать лишних подозрений, двинулся в сторону ворот дома Зеленских вместе с уже начавшей собираться на крик толпой. Обнаружившая еще не остывшие трупы баба визжала так, словно с нее живьем снимали кожу, и Лакассань старательно морщился, чтобы скрыть улыбку: он любил не только проливать кровь, но и сеять панику, считая это невинным развлечением. В конце концов, баба визжала так громко исключительно потому, что ей самой ничто не угрожало. Если бы она знала, что убийца охотится и за ней тоже, она обратила бы на мертвых внимания не больше, чем на два придорожных камня, будучи озабоченной спасением собственной шкуры. Следовательно, вопила она только ради собственного удовольствия или, если угодно, потому, что считала именно такое поведение наиболее приличным в подобной ситуации.

Ворота были заперты наглухо, и открывать их, судя по всему, никто не собирался. Потолкавшись среди зевак еще немного, Лакассань спиной вперед выбрался из толпы, пока его не приметил здесь кто-нибудь из знакомых. Вряд ли кому-то могло прийти в голову как-то связать его имя с двумя убитыми в каретном сарае крепостными мужиками; тем не менее, рисковать не стоило, поскольку теперь, когда Наполеон сидел в московском Кремле, французов модно было обвинять во всем подряд, вплоть до дурной погоды.

Свернув за угол, он заглянул в бакалейную лавку - ту самую, где прислуга княгини Зеленской обыкновенно покупала тот дрянной кофе, которым Аграфена Антоновна как-то пыталась попотчевать пана Кшиштофа. Бакалейщик, плюгавый, беспричинно хихикающий мужичонка с редкой бородой и подвижными, как шарики ртути, глазами, Лакассаню не понравился. Француз купил сигару, про которую ему было сказано, что это контрабандный товар из самой Англии, бросил на прилавок мелкую монетку и вышел, на ходу скусывая кончик сигары и уже жалея о том, что не выбрал лавку, расположенную подальше от дома Зеленских. У бакалейщика была скользкая физиономия соглядатая, и Лакассань с опозданием сообразил, что тот может рассказать кому-нибудь о его посещении - кому-нибудь, кому знать об этом вовсе не следовало бы.