— Я… я не знаю. Правда, не знаю.

Потом мне объяснили, что никому не рекомендуется ни быть рожденным на территории Германии, ни иметь там родственников, ни тем более каким-то образом оказаться связанным с нацистами.

— Но чем же я виновата?! Я была маленькой девочкой. А мама участвовала в работе Сопротивления. Маминого брата и еще родственников расстреляли за акции неповиновения. Мой брат воевал, второй был угнан в Германию. Почему мы все должны отвечать за довоенные политические взгляды отца?

— Никто не заставит вас отвечать, но общество настолько настроено против, что любое упоминание ни к чему. Вы не пытались найти отца?

— Я не знаю, где его искать. Только вот сейчас узнала, что он сидел в лагере.

— Возможно, поэтому мистер Растон разумно не пытается найти вас. Это хорошо. Мисс Хепберн, ни вы, ни ваши мать или братья не должны иметь никаких связей с вашим отцом. Это не в ваших интересах.

— Мои братья не имеют к моему отцу никакого отношения.

— Это хорошо…

В результате мне было обещано, что отца найдут, если это вообще возможно, я в ответ обещала, что ни я, ни мама и словом о нем не обмолвимся.

Еще мне рекомендовалось по возможности не упоминать Брюссель, а больше говорить об Арнеме и Сопротивлении. А лучше вообще не касаться всех этих тем. Было обещано, что любые публикации о моем отце будут из печати просто изыматься. Тогда я не поверила, что такое возможно, чем вызвала легкую улыбку на устах серьезных людей.

Мама с выводами руководства «Парамаунта» согласилась, слишком придирчиво относились к возможным компрометирующим связям в те годы. Лучше не давать повода для слухов, чем их потом опровергать.

Это действительно так. Билли Уайлдер, работавший до 1933 года на киностудиях в Берлине, не раз был вынужден, сцепив зубы, выслушивать напоминания о своем рождении и жизни в Германии, несмотря на то что его родные — мать, отчим, дед — погибли в Освенциме, а он сам в 1933 году переехал в Америку. Таких примеров много, американцам казалось, что любой, кто хоть территориально оказывался рядом с фашистской Германией, мог быть «заражен» фашизмом.

Нам удалось скрыть, в результате у всех сложилось впечатление, что уход отца из семьи явился для меня столь тяжелым ударом, что даже через много лет я не в состоянии говорить о нем. Зато наше участие в работе подполья расписывалось с восторгом. Бывало просто стыдно читать о записках в моих туфлях, словно я ежедневно ходила в лес спасать английских летчиков, о том, как мы голодали с первых дней оккупации, о том, как я была связной для подполья…

Клянусь, я не делала ничего особенного, не больше, чем другие, а часто и много меньше. Я не взрывала мостов, не пускала под откос поезда, не разбрасывала листовки… Да, я носила в туфлях записки и даже однажды ходила в лес, чтобы передать нужную информацию английскому летчику, но так поступали многие, недаром фашисты так рьяно расправлялись с Сопротивлением в Нидерландах. Конечно, это было опасно. Попадись я, никто не пожалел бы девчонку, но так вели себя все, казалось постыдным не участвовать в общем деле. Поэтому героиней я себя никогда не считала.

И вот теперь мне обещали найти отца. Нашли. Прочитав письмо с адресом, я почувствовала, как перехватило дыхание от возбуждения.

Мне сообщили, что у отца новая семья, вернее, жена, которая много моложе его, что он отбросил часть фамилии и снова стал просто Растоном, что понимает, насколько может осложнить жизнь дочери, потому не претендует на восстановление отношений и даже на встречу. Жил Растон в Дублине.

Я решила все же встретиться. Это была одна из трех наших встреч после войны, позже они с Фидельмой, как звали жену отца, приезжали к нам в Толошеназ инкогнито (даже журналисты не смогли пронюхать!), а в последний раз я видела отца незадолго до его смерти снова в Дублине. Переписывались мы постоянно, но, честно говоря, не с ним, а с Фидельмой.

Тогда Мел заявил коротко:

— Едем вместе!

Я не знала, радоваться этому или опасаться.

Хорошо или плохо, что съездили? Не знаю. Отец остался совершенно равнодушным ко всем моим успехам и ко мне самой, словно я и не была его дочерью. Натянутая беседа чужих людей, которые к тому же боятся затронуть что-нибудь из прошлого. Мне так хотелось крикнуть: «Папа! Папочка, очнись! Это же я, твоя дочь, твоя Одри!»

Не очнулся, остался спящим красавцем. Он действительно был красив и в старости тоже, красивей мамы. Но если она просто сдержанна на эмоции, то отец холоден, как лед. А мне всю жизнь так не хватало их любви и горячей поддержки!

Кажется, я испытала облегчение, когда пришло время расставаться. Все же писать легче, чем видеть равнодушные глаза человека, о встрече с которым столько лет мечтала и ждала.

Но до конца его жизни я писала, поздравляла с праздниками, присылала деньги и подарки. Если бы он захотел, то наплевала бы на все слухи и домыслы журналистов и забрала к себе, но отец не захотел. Больно сознавать, но я не заметила ни малейшего интереса с его стороны. А может, Растон тоже хороший актер и играл равнодушие, чтобы мне было легче отстраниться от него и пережить разлуку?

Мне очень хотелось на это надеяться, но недавно перебирала фотографии, которые раньше хранились у мамы, и обратила внимание, что даже на давних снимках, которых осталось очень немного, отец, держа меня за руку, смотрит в сторону. А ведь всегда считалось, что я любимая папина дочка. Неужели это не так, неужели папа был равнодушен всегда и ко всем?

Тогда понятны старания мамы испортить воспоминания о нем.

На мои письма чаще отвечала Фидельма, мы с ней вполне подружились, приятная женщина, немного старше меня самой, она тоже явно страдала от равнодушия отца, но как-то с этим мирилась. Когда мы расставались после своего первого визита, она тихонько шепнула мне:

— Он о тебе помнит, но он вообще такой… равнодушный.

С Фидельмой мы переписывались и после смерти отца.

Папа умер в 1981 году, за две недели до его смерти мы с Робом ездили в Дублин, но помочь ничем не могли, к тому же дома в Толошеназе лежала после очередного инфаркта мама. Она более цепкая и сильная, она пережила отца на три года.

Мама была со мной всегда, даже слишком всегда.

После того как из семьи ушел отец, я страшно боялась, что меня бросит и мама тоже, а потому буквально не отходила от нее ни на шаг. Баронесса Элла ван Хеемстра не могла допустить, чтобы ее дочь выросла слабой и безвольной, у нее самой воли хватило бы на всю Голландию. Решив воспитать во мне самостоятельность, мама отправила учиться в пансион. Самостоятельность воспитала, к тому же я серьезно занялась там танцами.

Мое увлечение балетом мама всячески поддерживала, считая, что это не только поможет развиться физически, но и разовьет работоспособность, терпение, ответственность, самодисциплину. Великолепный набор качеств, надеюсь, что они у меня развились. Меня действительно хвалили за эти качества, значит, помогло.