Берега разлива густо заросли аиром, тростником и водокрасом[247]. Ступишь между стеблями аира — и не так-то просто нащупать твердую почву или вытащить ногу назад… Песчаный пляж далеко, за мужицкими хатками. Как же! Нешто в еврейские руки попадет что-нибудь хорошее…

Чтобы добраться до пляжа, нужно долго петлять между заборами, изгородями из кривых жердей, никогда не высыхающими глубокими лужами, пробираться по гнилым деревянным мостовым. Идут целой компанией, чтобы не бояться крестьянских мальчишек, любящих задираться…

Ури ведет детей купаться. За папой — младшенький с полотенцами в узелке, следом — Файвка, который учит Хумеш, за ним — Велвл, который уже учит Гемору. Идут гуськом: по двое тут не пройдешь — больно узки улочки между заборами. Малышня — сама воспитанность — следует за папой так почтительно и простодушно, что, можно подумать, без папы они бы не нашли дорогу к разливу. Папа перепрыгивает, как козел, через лужу — и они за ним, как козлята: гоп-гоп. Папа по деревянной мостовой — и они за ним по мостовой. По правде говоря, за спиной у Ури мальчики украдкой обмениваются хитрыми взглядами и норовят друг друга ущипнуть. На самом-то деле для них купание совсем не варенье из эсрега, и купаются они, слава Богу, каждый день.

Перед обедом, по дороге из хедера, нужно дать крюка огородами, чтобы папа с мамой не увидели, и тогда можно и искупаться, и поплавать. Обедать приходят в грязных ботинках и с мокрой головой, а чтобы мама ничего не заподозрила, забегают в сени и поливают друг другу на голову холодной водой и при этом жалостно вздыхают:

— Ай, как жарко! Ай, как жарко!

А что обувь грязная — можно объяснить так:

— Ай-яй-яй, забрызгал! Не брызгайся!

Правда, сперва им доставалось от крестьянских мальчишек. Те все время подкарауливали их с собаками за мужицкими хатками. Выскочит такая курносая трефная рожа из-за хат — и хвать за полу:

— Давай гужик!

То есть: дай пуговицу!

И приходилось платить за купание всеми выигранными в хедере пуговицами. Младший чуть с ума не сошел: ему, бедняге, лишь бы с миром пропустили, пришлось отдать заработанную тяжким трудом солдатскую пуговицу, медную, с двуглавым орлом, — редкостную, приносящую счастье пуговицу.

Однако курносые мальчишки становились раз от раза все наглее. От пуговиц перешли к деньгам:

— Давай гроши!

Видать, от взрослых наслушались… Когда им отдали последнюю копейку, мальчишки снова переключились на пуговицы. Сыновья дяди Ури выворачивали карманы, показывая, что нема, нет ни денежной, ни пуговичной наличности. Тогда крестьянские мальчишки с паскудными смешками стали показывать на пуговицы на курточках, подносить к ним свои трефные ножички, хватать за нитяную ножку пуговицы и пытаться ее отпороть. Ишь чего захотели, маленькие филистимляне! Поди объясни потом тете Фейге, куда делись пуговицы. Хорошенькое дело! И тут терпение сынов Израилевых лопнуло. Файвка — тот, который учит Пятикнижие, горячая голова, — взвился первым. Как раз накануне он читал, как Самсон уложил тысячу филистимлян ослиной челюстью…[248]Геройство слепого дяди Самсона кипело в нем. Файвка отвесил курносому мальчишке с его трефным ножичком такую оплеуху, что тот растянулся и пополз, как побитый поросенок, припадающий на задние ноги.

Увидев такой героизм, Велвл, который уже учит Гемору, устыдился своей робости. Он поднял бледную, дрожащую руку и врезал другому мальчишке по затылку. Ощутив чужую, трефную веснушчатую кожу, рука окрепла: налилась силой и ненавистью и стала раздавать затрещины направо и налево, аж искры полетели.

Глядя на своих братьев-героев, младшенький, Рахмиелка, схватил — Бог послал — кусок сухой коровьей лепешки и с криком: «Вот тебе солдатские пуговицы! Вот тебе солдатские пуговицы!» измазал парнишке одного с ним роста все лицо и голову навозом.

Мальчишки пустились наутек с жалостным воем:

— Тятько! Мамко! Ратуйте!

То есть: папа, мама, спасите!

Но тятьки с мамками работали — кто в поле, кто в огороде. И некому было заступиться за обиженных.

Испугавшись крика, сыновья Ури взяли ноги в руки и убежали. К обеду они пришли запыхавшись и обливаясь жарким потом. Искупаться в этот раз, конечно, не искупались, но все равно их глаза сияли от радости: вкусили-таки от древа познания… Впервые в жизни они узнали вкус отмщения: когда можешь за себя постоять, защитить свою честь и добро, точь-в-точь как евреи там, в Сузах, во времена царя Артаксеркса…[249]Все было рассказано товарищам в хедере. Хедер заходил ходуном. Файвку-героя выкликнули в цари и решили ходить купаться каждый день все вместе, компанией. Сторожить одежду и купаться по очереди. Тот, кто искупался, одевается, а тот, кто сторожил, идет купаться. Вооружились палками от истрепавшихся метел, взяли их «на плечо», как ружья со штыками, чтоб всем было видно, и храбро отправились на разлив мимо мужицких хаток. На филистимлян напал страх перед еврейскими богатырями. Крестьянские мальчишки и пикнуть боялись. Только собаки лаяли, да и то издали. А в маленьких окошках с цветами в глиняных горшках уныло торчали курносые рожи с льняными волосами.

Филистимлян одолели, и ликование было велико. На радостях катались по песку и грязи, а потом прыгали в воду отмываться — и так много, много раз подряд. Этот внезапный переход от грязи к чистоте ужасно приятен. Его вкус знаком лишь тем, кто знает толк в озорстве. Мальчики учили друг друга вытряхивать воду из ушей: прыгаешь на правой ноге — и голова свешивается вправо, потом прыгаешь на левой — и голова свешивается влево. Из ушей все и выливается… На самом деле после таких прыжков перед глазами все начинает кружиться, но разве кто признается… Доедают, разделив на всех, остатки завтрака, а потом бегут домой и поливают голову холодной водой, чтобы скрыть следы своих «добродетельных поступков»:

— Ай, как жарко! Перестань брызгаться!

И тетя Фейга верит.

И вот эту-то, купающуюся шесть раз на неделе, компанию дядя Ури ведет теперь на разлив, даже не подозревая, как смешно он выглядит в глазах собственных сыновей. На что это похоже? А вот на что. Кое-кто вдоволь полакомился вареньем, которое стащил из кладовой, а потом приходит тетя Фейга, окунает свой жилистый указательный палец в варенье и дает каждому лизнуть:

— Нате, детки, попробуйте!

Щиплются исподтишка и идут за дядей Ури, как желтые пушистые гусята за гусаком, пока не приходят на «пляж».

2.

Солнце клонится к лесу. В аире охает водяной бык[250]: «У-гу, у-гу!» На другом берегу в тростниках собрались сороки и верещат наперебой, как на общинном сходе. На пляже дядя Ури встречает других мужчин с сыновьями, которые ведут себя так же воспитанно, как его собственные. Все начинают болтать разом, как сороки на другом берегу. Все — знатоки по части плаванья и водоемов. Но в конце концов дяди-Урин голос заглушает остальные и начинает солировать: ведь Ури не раз бывал в Нижнем, на Волге. Хе-хе, он-то знает, как купаются там, в Рассее то есть! Да-да! Там каждый получает что-то вроде отдельной комнатки с номером. Мыло — в придачу, и оно плавает на воде… Да, никаких проблем! И еще такие простыни с рукавами… Дети, раздевайтесь!