– Мы не в детском саду, папа. Что у вас еще за разборки? Сейчас не до этого.

Странно, но Агнии показалось, что дочь тоже почуяла исходящую от него угрозу и готова вступиться за мать. Костя кивнул.

– Хорошо. – Повернулся к Агнии. – Всё еще не хочешь мне ничего сказать?

Она молчала и не отрывала взгляд от ножа. Тогда он продолжил:

– У нас по разговорам ты главная всегда была. У меня с этим делом не очень, согласен. Ты муру говорила. А я – делал.

Что-то в его тоне заставило ее поднять глаза.

– Агния, я же знал. Всегда знал. С самого начала. Как только ты сказала. Я же тебя как облупленную… Чтобы ты, да кого-то к себе подпустила – быть того не могло. Меня – и то едва терпела. Я пробил твою машину – сразу. И я понял, почему ты так сказала, – сразу.

Она хотела заткнуть уши, но не могла и пошевелиться.

– Сначала даже обрадовался, идиот. Надо же: тебе не всё равно! Ребенка сохранила, а могла бы избавиться. Я бы и не узнал ничего. Думал, побесишься, успокоишься – и скажешь правду. Помиримся, начнем всё сначала. И я, как придурок, ждал – когда же. Не сейчас, так через неделю. Через месяц. Через полгода. Когда уж родится – точно. А ты молчала. Родился, а ты молчала. Ходить начал, говорить, а ты молчала. Сад, школа, универ… Я всё думал: что же должно произойти, чтобы ты сказала? У Ники – всё было; неужели тебе с пацаном настолько от меня ничего не надо? Что-то же должно тебя переломить, а? Не дождался. Прогадал я, Агния. Забыл, что ты сдохнешь, но не уступишь. Мне – уж точно.

Агния, не веря, трясла головой:

– Ты это только что всё выдумал. Ты бы меня не отпустил, если б знал.

– А я знал. И отпустил. Представляешь, не такая уж я скотина. – Он зло усмехнулся. – Я ведь только в тридцать пять и понял, что можно как-то по-другому жить. Нужно – по-другому. Можно бороться за семью, но не с самой семьей же. Одно дело – с чужими воевать, а когда жена тебе первый враг – выть охота…

– Я тебе не верю. Ты это всё специально сейчас говоришь, чтобы…

Костя налил себе водки.

– Чтобы что? Что, Агния? Столько лет прошло, а ты так ничего и не поняла. И не простила. И никогда не простила бы. Вот я и сделал, как хотела ты, – оставил вас в покое. Я думал, так будет лучше… Видимо, ошибся. Я много ошибался, Агния.

Он встал и поднял стопку:

– За сына.

Мать попыталась скрыться в кабинке туалета, но Ника успела выкинуть вперед руку, преградив ей дорогу.

– Давай-ка рассказывай.

– Не должна я тебе ничего рассказывать, – мать попыталась отодрать руку, но Ника не собиралась отступать.

– А Никите ты тоже ничего не должна? Что за дела, мама?

Подействовало. Мать опустила голову и прислонилась к стене.

– Что ты хочешь услышать?

– Я хочу понять. – Ника понизила голос. – О чем он? Что он сделал? Что у вас такого случилось?

Мать скрестила подрагивающие руки – а ведь она боится, вдруг поняла Ника. Сама не зная, почему, она сказала:

– Он включил тебя в завещание, знаешь? Оставил дом своего деда. Я спросила, зачем, а он сказал: ей решать, что с ним теперь делать.

Мать покачала головой:

– Даже после смерти меня достанет…

– Почему? Расскажи. Расскажи. Расскажи мне, – она повторяла упрямо, почти канюча, зная, что только так мать можно всегда было пробить.

– Это долгая история.

– Ничего. Самое время.

Агния подняла голову и взглянула на дочь, которая всё это время вытаскивала из диспенсера полотенца и драла их в мелкие клочья. Агния боялась услышать ответ, поэтому говорила и говорила, путаясь и повторяясь, зная, что рано или поздно придется закончить, придется услышать от дочери или то, что ранит, или то, что убьет.

Вероника поднесла руку к диспенсеру. Полотенец больше не было. Повисла тишина.

Всё это время Ника хотела заткнуть уши, чтобы не слушать, но она заставляла себя держаться, запоминать каждую деталь, пересобирать воспоминания заново, вставляя новые факты в уже известную, облюбленную картину мира, узор которой не был простым, но был узнаваемым и реалистичным, – а сейчас вдруг растекся, обнажая второй слой с хаотичным набором густых мазков.

…Он на мне как будто клеймо поставил. Штамп. А я на это согласилась…

…Он бы отсудил у меня Никиту. Я не могла сказать до восемнадцати…

…Я так никем и не стала. Учительница танцев – что бы я могла против него?..

…С ним не могла, потому что себя не уважала…

…Без него не могла, потому что я была его частью…

…Катю увидела, думала, обоих убью…

…Помнишь, мы в прятки играли?..

…Думала, будем вместе, получится всё обнулить…

…Делала вид, что не было ничего…

…Когда тебя рожала, он за руку держал…

Ника наконец нашла, за что уцепиться в монологе матери.

– Зачем ты всё еще Буянова?

Мать только пожала плечами, так что пришлось повторить.

– Ты говоришь, он тебя присвоил. Так зачем ты Буянова? Двадцать лет прошло. Зачем вы всё еще вместе? Зачем ты с ним?

– Как будто в этом всё дело.

– А в этом и есть. Ты всё еще с ним. Даже не так. Ты – его. И папа тоже тебя не отпустил, хоть и с Катей давно. Катя знает. Она мне как-то сказала, что папа однолюб. Я тогда даже обиделась, думала, себя имеет в виду. А потом поняла. Она ведь знает и терпит. Папа к ней хорошо относится, но это всегда была ты. Это он про фамилию спрашивал: не собралась ли менять? Не стоит недооценивать символику. Поверь, я-то знаю… – Подумала, не рассказать ли матери о письме, но решила, что откровенностей и без того хватает. Поэтому сказала другую новость. – Я скоро не буду Буяновой. Мы с Димой женимся.

Мать сразу бросила взгляд на ее живот.

– Беременна?

– Нет. Но Дима хочет. И я – хочу. Хочу ребенка, – Ника повторила, обкатывая на языке непривычные слова. – И очень боюсь. Боюсь, что будет как у вас с отцом.

Мать покачала головой.

– Волков бояться… Он у тебя хороший. Заботливый, терпеливый, любит тебя. Только… не надо этого, чтобы от нас сбежать, слышишь, Вероника?

– Ника.

– Даже именем моим не пользуешься… Как я могла отдать ему еще и Никиту?

– Это же не соревнование, мама. А вы нас использовали. Оба. Особенно Никиту. Это всегда