— Мама, опомниться надо тебе! Вернись в реальную жизнь! Кот мне давным-давно не брат и не друг! Жизнь сделала нас врагами! Он хочет убить меня!

— Господи, Саша, что же ты сделал, что Кот хочет убить тебя? — всплеснула руками мать.

И я вдруг ощутил острое, мучительное чувство, почти забытое, давным-давно не испытанное — жуткую обиду!

Меня можно попробовать оскорбить. Довольно легко разозлить. Наверняка возможно разъярить. Но уже незапамятно давно никому не удавалось меня обидеть. Ведь обида — это саднящий струп на живой раненой душе, а я не живу с людьми, чьи слова могут достать меня до сердца.

Матери это удалось. С пугающей меня отчужденностью я опустошенно-холодно почувствовал, что не люблю ее. То есть, наверное, люблю все-таки, жалею, сочувствую. Но никак не могу освоить, что эта старая бестолковая женщина — моя мать, мое родоначалие, исток моей жизни.

Со злым смешком сказал:

— Серега, обрати внимание, что у моей мамы и вопрос не возникает, кто из нас виноват! Безусловно, это я отчубайсил нечто такое, за что меня стоит убить! Пророкам в отечестве своем презумпция невиновности не положена!

— Саша, сыночек, остановись, — с отчаянием говорила мать. — Что происходит с тобой? Ты не видишь себя со стороны…

— Оч интересно! Поведай, пожалуйста. — Я уселся верхом на стул, с интересом смотрел на нее, в общем-то чужую старую женщину, измученную вдовством, склерозом и принципами.

— А что же мне сказать тебе, чтобы ты услышал меня? Ты как будто в ледяном панцире… У тебя — наваждение…

Она подошла к книжному шкафу, открыла створку, раздвинула на полке тома и достала из-за них старую кожаную сумку. Щелкнул никелированный замок, и мать вынула из сумки толстенную пачку стодолларовых купюр, перевязанную бечевкой.

— Вот деньги, которые привозит твоя милая любезная Наденька… Я не взяла отсюда ни одной бумажки…

Долгая тишина. Я сидел, твердо упершись локтями в стол, обхватив ладонями голову, я мял ее руками, как хохол арбуз на базаре, — проверял зрелость мыслей.

— Интересно знать, а почему ты не взяла отсюда ни одной бумажки?

— Мне не нужно. У меня почти нет трат. Мне хватает пенсии. А последнее время твой охранник привозит продукты — он сказал, что ты купил себе колхоз. Это правда?

— Правда…

— Господи, помилуй! Выходит, ты теперь помещик?

— Выходит, что так…

— Светопреставление какое-то! Мы с папой мечтали воспитать из тебя интеллектуала, ученого. Я была уверена, что ты станешь настоящим русским интеллигентом… — Мать говорила медленно, как во сне.

— А стал помещиком Михал Семенычем Собакевичем — торгую мертвыми душами. — Я развел руками. — Ну что поделать, не повезло — ребенок у вас получился некачественный. Интеллигентом в первом поколении у нас будет твой внук Ванька… Так что с деньгами? Ты их копишь?

— Нет, они мне вряд ли понадобятся. Просто они лежат у меня…

— Зачем?

— На черный день…

— Чей? — безнадежно допытывался я. — Мой? Твой? Державы?

— Не мучай меня, Саша. Мне очень больно говорить, я не хотела — ты меня сам вынуждаешь. Но все равно тебе этого, кроме меня, никто не скажет.

— Отчего же?

— Я с ужасом думаю об этом — тебя больше никто не любит. А только боятся.

У нее текли по лицу слезы.

— Что ж, неплохо поговорили, искренне, по семейному, — сказал я, кусая губу.

Серега подошел к ней, обнял за плечи:

— Успокойтесь, Нина Степановна, успокойтесь…

Я встал, надо собираться, дела не ждут. Не о чем говорить.

Мать за спиной устало жаловалась, делилась, бормотала:

— По ночам я не сплю и все время думаю о тебе, Саша… О том, как ты живешь, что ты делаешь, что ты чувствуешь…

Я пытаюсь представить твой мир, я хочу понять жизнь моего единственного, любимого мальчика… Я вижу тебя по телевизору, я читаю о тебе в газетах… У тебя такая власть, что ты стал сам себе Мефистофель — ты можешь выполнить любое свое желание. Только вот душа твоя, никем не востребованная, ничем в делах не полезная, отмерла, как ненужный человеку хвост…

Невыразимо прекрасные, элегантно-нарядные, беззаботно-доброжелательные, как зарубежные гости нашей красавицы столицы — настоящей витрины одной шестой свободного мира под названием «Независимая Демократическая Россия», гуляли мы с Лорой, взявшись под ручку, по Новому Арбату.

— Мы с тобой, подруга дорогая, так великолепны, что прохожие оглядываются с завистью нам вслед и горько думают — ось, идуть иностранцы, мать их етти! — поделился я с Лорой своими впечатлениями интуриста.

— Это они только про тебя так думают, — сказала Лора. — А мне, бедной замарашке, сочувствуют…

Нет, все-таки что там ни говори, клеветники беспардонно клевещут на нашу жизнь, которая якобы пришла на край. Люди живут содержательно и со вкусом, мне даже кажется, что им все нравится. По тротуарам снуют вполне пригодные для радостей жизни разнообразные бабенки, а по дороге, как татарская конница, лавой течет тьма иномарок. Пацаны с очевидным удовольствием жрут «сникерсы», девки с неприличным сладострастием публично обгладывают бананы, интеллигентные юноши бегут с цветами в руках, а деловики — с сотовыми телефонами. Чумазые толстомордые цыганята неискренними голосами весело просят на хлеб. И беременные шкицы гордо несут перед собой круглые животики. И молодые маманьки катят в колясочках свои ненаглядные чада.

Могу заложиться на что угодно — здесь даже солнце восходит каждый день!

Идут прозрачные голубые дожди, и подпирают небо огромные разноцветные радуги. И ветры несут сладкий запах бензиновой гари и горьковатый аромат тополиной листвы.

Смеются, трахаются, выпивают, горюют, воруют, ликуют. Кто-то, наверное, даже работает. Живут.

Эй, пиплы! Возьмите меня к себе…

— По-моему, пришли, — сказала Лора, показывая на вывеску рядом с внушительным подъездом — «Москва — Уорлд тревэл». Она пригладила мой невыразимо великолепный блондинистый парик, сдвинула у меня на носу мерцающие окуляры солнечных очков и сказала озабоченно: — Галстук все-таки надо было потемнее…

— Ништяк, и этот сойдет.

— Сойдет, — кивнула Лора. — По телевизору слышала — Карден считает, что галстуки светлее сорочки носят только гангстеры и официанты.

— Твой Пьер Карден — псевдила и выпендрежник, в хороших местах официанты носят черную бабочку. — Я пропустил Лору вперед, и она спросила у стоявшего на пути охранника:

— С кем нам поговорить об индивидуальном туре в Европу?

Я вынул большой шелковый платок и стал тщательно утирать несуществующие сопли, нехитро прикрывая нижнюю половину своей незамысловатой ряшки.