— Ну и прекрасно, выхаживай его, — согласился я. — А у нас есть чем заняться!

…Я не без труда открыл провисшую дверь сарая. Не раз обещал сам себе ее починить, это потребовало бы пары часов работы, но было все как-то недосуг, а вернее всего, лень.

Сарай изнутри весь пропах конским навозом, давним, слежавшимся. В углу был свален всякий случайный хлам, но основное пространство занимали два длинных стола, которые соорудил я сам из досок и козел. На них были разложены все кусочки металла, выуженные мной из той ямы, а еще две полые яркие полусферы из какого-то неведомого металла. Я их нашел в сарае, когда прибирал хлам, брошенный бывшими владельцами фермы.

Райла подошла к одному из столов и взяла в руки зазубренный кусок металла. Она разглядывала его так и эдак, поворачивая в ладонях.

— Да, в точности как ты сказал. Совсем нет ржавчины. Лишь небольшая побежалость и изменение цвета. Но ведь в нем, по-видимому, содержится и железо, не так ли?

— И достаточно много, — ответил я. — По крайней мере, так утверждали сотрудники университета…

— Не всякий железистый сплав должен ржаветь, — задумчиво проговорила она. — Некоторые из них выдерживают довольно долго, но в конце концов хоть немного ржавчины на них появляется, когда с ними соприкасается кислород.

— А ведь прошло более ста лет, — согласился я. — Возможно даже, и намного больше. Виллоу-Бенд отметил свое столетие всего несколько лет назад, а воронка существовала наверняка еще до основания города. Она намного старше его. Ведь на дне ямы лежит слой грунта глубиной в несколько футов.

Для образования такого слоя требуется изрядное время. Много лет должно пройти, пока опавшие листья станут перегноем толщиной хотя бы в один фут!

— А ты не пытался приладить эти кусочки друг к другу?

— Ну как же, пытался, только из этого мало что вышло. Друг к другу более или менее подходят очень немногие из них.

— Так что же ты собираешься предпринять дальше?

— А не знаю, возможно, что и ничего! Знаю лишь, что буду пока держать факт этих раскопок в тайне. Ты единственная душа, которой я поведал обо всем. Скажи я такое кому-ни-будь еще, меня бы подняли на смех. Или нашлись бы эксперты, которые всему придумывают весьма прозаическое объяснение…

— Я тоже так считаю, — согласилась Райла. — Но поскольку у тебя появилась такая необыкновенная возможность убедиться в наличии разумной жизни в космосе и в том, что Землю посетили инопланетяне, можно было бы и не обращать внимания на насмешки или превратные толкования!

— Но разве ты не понимаешь, — возразил я, — что любые торопливые умозаключения могут ужасно навредить, если вовсе не погубят дело? У человеческой расы ведь имеется странное инстинктивное предубеждение против идеи, что она не одинока во Вселенной. И вероятно, это прямое следствие нашей боязни заглянуть в глубь собственной сущности. А может, мы боимся, что иной инопланетный разум способен заставить нас почувствовать свою второсортность, неполноценность? Мы частенько сетуем на то, что одиноки в космосе, но это не более чем поза, риторическая фигура…

— И тем не менее, — философски заметила Райла, — рано или поздно люди с этим столкнутся. Так не лучше ли поразмыслить над имеющимися фактами пораньше? Ведь это позволило бы освоиться с мыслью об инопланетном разуме к тому времени, когда встреча станет реальностью…

— Многие с тобой согласились бы, — ответил я, — но только не безликая толпа, именуемая «публикой». Мы поодиночке можем быть мыслящими существами, способными к абстрагированию, но стоит нам оказаться частицею «массы», как мы становимся безмозглыми животными!

Райла прошла вдоль стола и остановилась около ярко блестевших двух полусфер. Она коснулась пальцем одной из них.

— А эти что же, тоже из раскопок?

— Нет, не оттуда. Не знаю, откуда они и взялись. Вместе они составляют совершенный шар. Толщина оболочки — один дюйм. Металл тоже исключительно тверд. Я хотел было отослать одну из них вместе с кусочками металла в университет, но передумал. Я ведь не уверен, что они имеют отношение к моей тайне, ибо нашел их здесь, в сарае, когда расчищал место для установки столов. Они лежали под здоровой кучей мусора, рваными сбруями, деревяшками, тряпьем и прочим хламом…

Райла приложила полусферы друг к другу и провела ладонью по линии их соприкосновения.

— Полностью совпадают, — отметила она, — но странно, нет ни скреп, ни даже следов от крепления. Полый шар, аккуратно разъятый на две половинки… У тебя-то есть на этот счет соображения?

— Вот уж ни малейших!

— А ведь объяснение может быть совершенно простым и вполне земным!

Я посмотрел на часы.

— В самом деле, давай вернемся к земным проблемам. Не пора ли подумать о ленче? — спросил я. — В двадцати милях отсюда вверх по дороге есть не такое уж плохое местечко.

— Но мы могли бы поесть и дома. Я бы приготовила что-нибудь!

— Ни в коем случае, — отрезал я. — Я хочу повести тебя куда-нибудь. Ты отдаешь себе отчет в том, что я никогда не водил тебя ни в один ресторан?

«Манхэттен» был совсем недурен. Я подумал, что это первый цивилизованный напиток, который я употреблял за несколько последних месяцев. Я ведь стал уже совсем забывать, каков вкус у приличных коктейлей. Я поведал об этом Райле.

— Дома я пробавляюсь пивом или тяну помои вроде скотча с двумя кубиками льда.

— Ты и впрямь совсем врос в свою ферму, — заметила она.

— Ты права. Но я совсем об этом не жалею. Должно быть, за всю жизнь я впервые удачно вложил деньги, купив ее. Ферма дала мне год интересных размышлений и ощущение полного покоя. У меня ни того, ни другого не было раньше никогда. Да и Баузеру это место полюбилось.

— Господи, как трогательно ты заботишься о духовной жизни Баузера!

— Мы же с ним большие друзья. И оба терпеть не можем возвращаться к старой рутине…

— Но, по-моему, ты сказал, что и не вернешься? Что по окончании отпуска подашь в отставку?

— Говорил, говорил… Я ведь всегда жажду подать в отставку. Но, увы, это всего лишь мечты… У меня же нет особого выбора. И как бы мне ни претила мысль о возвращении в университет, я все равно буду вынужден это сделать. Я, конечно, не нищий, но и не настолько обеспечен, чтобы бросаться постоянным гарантированным заработком…

— Ох, но как же ты должен ненавидеть эту работу во имя куска хлеба насущного, — сказала она. — И особенно из-за невозможности продолжить твои раскопки!

— Раскопки могут и подождать. Им ведь не остается ничего другого!..

— Но, Эйза, это же недостойно тебя! Ты не должен так говорить…

— Может, и недостойно, но ведь ждали же они столько веков, могут еще малость потерпеть. И я ведь каждое лето буду сюда приезжать!