— Ну-с, — сказала она, когда им принесли напитки. — В кино за последнее время ничего интересного не видели?

Хардвизер мрачно смотрел на нее поверх столика.

— Так что с вами стряслось-то? — спросила Пеппер.

— Приношу вам мои извинения, — хрипло ответил он. — Давайте оставим эту тему, ладно? Просто у меня в последние дни плохо варила голова.

— Это-то понятно. И все же — зал совещаний?

— В моем кабинете слишком высокие потолки.

— А, ну да. Но вы хоть представляете себе, какие заголовки появились бы в завтрашних газетах?

— Разумеется.

Они посидели в молчании.

— Неужели так худо? — спросила Пеппер.

— Я просто пытался покончить с собой, — ответил Хардвизер. — Res ipsa loquitur.[87]

— Из-за жены?

— Из-за жизни. Не говорите об этом никому, хорошо?

— Утечки информации — это не по моей части.

— Да, я знаю. Господи, ну и… каша.

— Причина, по которой я к вам зашла, — сказала Пеппер, — состоит в том, что Криспус высек меня сегодня в кафетерии за жалость к себе. Если хотите, могу повторить вам его назидания.

— Дело не в жалости к себе. В признании своего провала. Две совершенно разные вещи.

— Мы снова переходим к прениям сторон?

— Нет.

Он потер ярко-красную полосу на шее.

— Завтра вам придется водолазку надеть, — сказала Пеппер. — Или что-нибудь с высоким эдвардианским воротником. Вам пойдет. Полагающееся к нему выражение совиного чучела на вашем лице уже имеется.

— Все, чего я хотел, — это быть хорошим председателем суда, — сказал он. — И вот, нате вам, сижу в забегаловке с ободранной шеей. У евреев есть такая поговорка: хочешь насмешить Бога? Расскажи ему о своих планах. Еще по одной?

— Так ли уж вам нужны дополнительные депрессанты? — спросила Пеппер. — Пойдемте. Я подвезу вас до дома.

Председатель Верховного суда жил теперь не в особняке, стоившем многие миллионы долларов, а в симпатичном, но ничего особенного собой не представлявшем многоквартирном доме, который стоял в Калораме, что означает по-гречески «прекрасный вид», — такое название придумал для этого района застройщик девятнадцатого столетия.

Пеппер остановила перед его домом машину. Хардвизер даже не попытался открыть дверцу — просто сидел, безучастно глядя сквозь ветровое стекло. Несколько минут прошло в молчании.

— Вы ведь не хотите провести эту ночь в одиночестве. Верно? — спросила Пеппер.

— Нет. Пожалуй что нет.

— Кушетка у вас имеется?

— Кажется, да. Да, кушетка имеется.

— Вот и хорошо, — сказала Пеппер. — Я постелю вам на ней.

— Что ж, это по-честному, — согласился он.

Этот съемочный день был легким. Декстеру предстояло сыграть лишь короткую сцену, в которой ЦРУ извещает президента о том, что директора Агентства национальной безопасности Милтона Суона отравили на государственном обеде в Кремле радиоактивным борщом. Декстеру так и не удалось уговорить Бадди добавить к сценарию боковую сюжетную линию, показывающую, что Суон был русским агентом.

В гримерную заглянул помощник режиссера — сообщить, что Декстера требует к телефону его жена, Терри, — по «срочному делу». (Здесь существовало строгое правило, которое требовало отключать на съемочной площадке все сотовые телефоны.)

— Декстер, — сказала Терри, — происходит что-то странное.

Желудок Декстера собрался в комок.

— Да? — произнес он, стараясь подпустить в голос небрежную интонацию и одновременно просматривая свои реплики. «Но Милтон был мне почти как сын! Во всяком случае, пока он не начал дрючить первую леди!» Декстер сделал мысленную заметку — поинтересоваться у Бадди, уместно ли слово «дрючить» в устах президента. Уж эти мне сценаристы…

— Я позвонила в банк, Ли Такеру, велела перевести брокеру телеграфом первый платеж. А он перезвонил и сказал буквально следующее: «Для такого платежа на счете не хватает денег. И здорово не хватает». Тебе об этом что-нибудь известно?

Декстер набрал в грудь побольше воздуха:

— Я как раз собирался связаться с тобой.

Последовало ледяное молчание. Затем:

— По какому поводу, Декстер?

— Мне пришлось кое-что оплатить, — ответил Декстер.

— Оплатить? Что? Кому?

— Ну, просто… кое-кому из Вашингтона.

— Декстер, — произнесла Терри (температура беседы падала так же стремительно, как при наступлении идущего из Канады холодного фронта). — Мы говорим о пятистах тысячах долларов. Это полмиллиона.

Декстер хихикнул:

— Да. Да. Как говорил Эв Дирксен,[88]упокой Господь его душу: «Миллион туда, миллион сюда, и очень скоро речь начинает идти о настоящих деньгах». Ха-ха. Таких людей уже больше не делают, верно?

— Декстер. На что ты потратил наши деньги?

— Ну, милая, — он усмехнулся, — говоря формально, это мои деньги. Но, разумеется, они и наши тоже…

— Декстер.

— Терри. Соглашаясь на исполнение моей нынешней работы, я руководствовался определенными надеждами и пониманием того, что…

— Нет-нет-нет-нет. Никаких речей, Декстер. Ты не на конференции в Айове и не на первичных выборах в Нью-Гэмпшире. Что. Ты. Сделал. С. Деньгами. Декстер? С деньгами, которые предназначались для первого взноса за maisonette?

— Это какое слово, французское, верно?

— Декстер.

— Терри, милая, ягненочек мой, послушай меня всего одну минуту, ладно?

— Я слушаю, Декстер. И то, что я слышу, мне не нравится.

— Эти деньги как раз и пошли на первый платеж. Но только за другое жилье.

«Да, — подумал Декстер. — Хорошо. Блестяще!»

Наступившее за этим безмолвие «сделалось, — по словам Откровения Иоанна, — как бы на полчаса». То было безмолвие, за которым обычно следуют град и огонь, смешанные с кровью, плюс прочие неприятные вещи — некоторые из них верхом на конях.

— О чем ты, — спросила наконец Терри, — объясни мне, Христа ради, говоришь?

— О Белом доме, Терри. Лучшем жилье Америки. Рядом с которым maisonette — или как она там к чертям называется — выглядит грязной землянкой. И заметь, никакой помесячной оплаты. Терри? Милая? Радость моя? Алло?