Пока длилась схватка, Кадзэ отдавался ей телом и душой, и ничто другое в мире для него не существовало. Именно в бою чувствовал он себя по-настоящему живым — и наслаждался этим ощущением. Какая женщина, какой юноша даст воину удовольствие, равное азарту битвы? Он чувствовал каждый малый камешек под ногами, ловил жадным взором каждый поворот головы противника. Тяжелое дыхание врага звучало в его ушах победной трубной песнью — он, хищник, сердцем чувствовал: добыча выбивается из сил и скоро совершит роковую ошибку или допустит смертоносную небрежность. Мозг Кадзэ во время схватки работал с огромной скоростью — вдвое, втрое, вчетверо быстрее движений тела. И самым главным, самым желанным в жизни казалась скорая победа. Единственная вожделенная цель, ради которой, по сути, только и стоило рваться в бой.

Победа приходила… и следом за ней раз за разом возрождались в его душе останки былой человечности, уничтоженной, казалось бы, безвозвратно в запале боя. Кадзэ оглядывался. Видел кровавый результат своих деяний. И накатывала на него мучительная, невыразимая словами тоска. Право, как вдумаешься — дивно ли, что столь много самураев принимают в старости монашеский постриг?

Не раз доводилось ему видеть, как воины победоносной армии сразу же после битвы достают из коробов припасы, пьют и закусывают, сидя прямо на поле брани, меж луж крови, трупов и отрубленных рук и ног. Для Кадзэ подобное было невозможно, неприемлемо. Странно, не так ли? Человек, который любит сражаться, тяготится зрелищем смерти!

Кадзэ встал. Рывком вырвал лезвие меча из горла поверженного бандита и аккуратно вытер о его одежду. Ну, что там еще? Он прислушался. Умирающие стонали, но все тише и реже. Однако средь стонов этих слух Кадзэ различил некий странный, всхлипывающий звук. Удивленный Кадзэ быстро осмотрелся в поисках источника всхлипывания и вскоре нашел его. Неподалеку тихонько плакал связанный парнишка.

Кадзэ неспешной походкой пошел из лагеря прочь. Добравшись до источника, близ коего он недавно оставлял драконьи следы, сбросил кимоно и хакама и опустился на колени — прямо в неглубокий ручей. Вода ледяная была, у него на миг аж дыхание перехватило, однако он все равно принялся мыться, яростно стирая с лица и тела пыль и пот, пытаясь избавиться от мерзкого запаха смерти. Отмывшись, Кадзэ вышел из ручья и стал выполаскивать свою одежду. Когда он выкручивал кимоно, вода на мгновение окрасилась кровью. Закончив со стиркой, самурай перекинул отжатые, но еще мокрые вещи через плечо и, небрежно насвистывая, легким шагом направился назад в бандитский лагерь, почти нагой, в одной лишь набедренной повязке и сандалиях, с отличным настроением человека, только что вышедшего из общественной бани.

Когда он воротился в лагерь, все разбойники были уже мертвы. Мальчишка, захлебываясь плачем, вскинул голову и посмотрел на него округлившимися, полными ужаса глазами. Самурай подошел поближе. Дернул за стянувший запястья парня ремешок и рывком поднял его в сидячее положение. Потом задумчиво посмотрел на своего пленника. Обычное крестьянское лицо — широкоскулое, грубоватое, ни красоты, ни изящества. По смуглым щекам обильно льются слезы, из носу, сказать по чести, течет.

— Что ж мне с тобой делать, а? — спросил Кадзэ негромко.

Парнишка не ответил. То ли горло от страха свело, то ли попросту невдомек было, что грозный самурай имеет в виду.

— Однажды, — продолжал Кадзэ все так же вполголоса, — я уж подарил тебе жизнь. Там, на дороге, помнишь еще? Верно, каждый человек, в ком есть хоть капля ума, понял бы после той сцены, что от бандитов следует держаться подальше. А ты что сделал? Галопом помчался назад, в лагерь! Неужто ты сам не сознаешь, парень, насколько не похож ты на своих дружков-разбойников?

— Я, может, и нет, а они вот понимали! — неожиданно сердито всхлипнул паренек. — Никогда меня на дело не брали, гады! Только и заставляли глупости всякие делать — лагерь сторожить, на стреме стоять, приказы передавать, стирать да стряпать!

— Ну, положим. Один раз тебя на дело точно взяли. Помнишь, тебе всего-то и надо было, что в спину мне копье вонзить? А ты не сумел.

— Я не струсил! Я б сумел, просто…

— Не отрицай. Ты именно не сумел. Когда рука не поднимается ударить человека в спину — таким гордиться надо, а не стыдиться. И лишь благодаря этому ныне я вновь намерен тебя пощадить.

— Я ничем не лучше своих товарищей! И в милосердии вашем не нуждаюсь! — бросил паренек вызывающе, но несколько подпортил эффект, шмыгнув носом.

Кадзэ фыркнул.

— Боги, — сказал он, — куда ж этот мир злосчастный катится, коли неплохой мальчишка умереть готов, чтоб только показаться хуже, чем есть? Ну хорошо. Вот я тебя сейчас развяжу. Дам тебе меч, хороший меч. Попытаешься ты прокрасться ко мне за спину и убить меня?

Паренек молча смотрел на Кадзэ — верно, не мог придумать, как бы получше ответить.

— Успокойся, — усмехнулся самурай. — Я вовсе не намерен устраивать тебе подобный экзамен в действительности. Воин рискует собственной жизнью, но не играет ею без нужды. Вот как мы поступим: сначала я заберу все оружие, какое смогу тут найти, а потом освобожу тебя. Изволь, дитя мое, выкопать пять могил и схоронить в них своих дружков. Сделаешь, что велено, — в награду, так уж и быть, я тебя пощажу. И запомни — ты получаешь свою жизнь из моих рук уже вторично. На сей раз постарайся не выбрасывать ее зазря.

Мокрые кимоно и хакама Кадзэ развесил на кустах — пускай просыхают, пока он оружие, разбросанное вокруг тел павших врагов, собирать будет. Когда он закончил, мальчишка уж перестал плакать, смотрел спокойнее. Кадзэ перерезал ремешки у него на локтях, запястьях и щиколотках и кивком приказал отправляться копать могилы, сам же прилег в тенечке, грызя травинку и ожидая, пока высохнет одежда. Чуть погодя, поднялся, срезал ветку потолще, отрезал от нее подходящий кусок и стал вырезать статуэтку Милосердной Каннон.

— Тебя как звать-то, знаменитый вольный молодец? — спросил он не без ехидства, отделывая ниспадающие складки одеяния богини.

Паренек пробормотал что-то — тихо, практически неразличимо.

— Чего-чего?

— Хачиро, говорю.

— Восьмое дитя, значит? Или отец с матушкой тебя так в шутку назвали? А не врешь ли? Может, ты и вовсе старший сын в семье и тебе более пристало бы зваться Ичиро[26]?

Хачиро непонимающе воззрился на Кадзэ. Далеко не сразу сообразил он — странный самурай попросту шутит. И только тогда позволил себе робкую, неуверенную улыбку.

— Нет, господин. Я и верно восьмым у батюшки с матушкой родился. Вообще-то у них четырнадцать детишек до меня было, да что поделаешь, только половина и выжила.

— Сам я тоже не старший сын, а лишь второй, — понимающе кивнул Кадзэ. — Послушай-ка, малыш… а что это тебя вообще дернуло в бандиты податься?

Мальчишка перестал копать могилу. Мускулы на спине напряглись.