За следующий день мы едва продвинулись, отчасти из-за того, что все замерзли и вымотались до предела, а также потому, что Акбар прислал в лагерь гонца с просьбой не трогаться с места, пока он не снабдит нас провизией. Эльфи поверил ему, вопреки протестам Шелтона. Тот буквально стоял на коленях перед Эльфи, убеждая, что надо продолжать идти, пока мы не выйдем за линию снегов. Но Эльфи сомневался в нашей способности проделать даже такой путь.

— Наша единственная надежда на то, что сирдар, проникнувшись жалостью к нашим тяготам, не оставит нас в этот последний час, — говорит он. — Вы же знаете, Шелтон, он джентльмен, он сдержит слово.

Шелтон, не говоря ни слова, пошел прочь, задыхаясь от ярости. Припасы, разумеется, так и не прибыли, зато прибыл новый посланец от Акбара с предложением, раз уж мы намерены продолжить марш, оставить жен и детей британских офицеров на попечение сирдара. Совсем недавно одно предположение вернуться в Кабул вызвало бы страшное возмущение, но теперь все женатые офицеры уцепились за него. Хотя Эльфи и продолжал разглагольствовать о своем намерении идти дальше в Джелалабад и, хотя никто не решался говорить вслух, но все знали, что армия обречена. Окоченевшая, истощавшая, по-прежнему отягощенная обозными, похожими на коричневые скелеты, не соглашающимися почему-то сойти в могилу; задерживающими движение женщинами и детьми, с бесконечно наскакивающими гази и гильзаями, армия стояла на пороге гибели. Благодаря Акбару женщины и дети получали хотя бы шанс выжить.

Так что Эльфи согласился, и мы проводили глазами маленький конвой из оставшихся у нас последних верблюдов. Он уходил в снежную пустыню, а мужья провожали насколько можно своих жен. Я вспоминаю едущую верхом Бетти; с непокрытой головой, она выглядела восхитительно в свете утреннего солнца, играющего в ее волосах; и леди Сэйл с рукой на перевязи, высунувшую голову из-под верблюжьей накидки, чтобы задать взбучку ниггеру, рысящему рядом с остатками ее пожитков, упакованными в тюк. Я не разделял общей радости по поводу их отъезда. Держась поближе к Эльфи, я смогу избегать самых опасных мест, но так не может тянуться долго.

У меня в седельных сумах оставался еще достаточной запас сушеной баранины, а сержант Хадсон обладал, как казалось, каким-то секретным источником по добыче продовольствия для лошадей и уцелевших улан — их осталось около половины из первоначальной дюжины — точно я не считал. Но даже держась у паланкина Эльфи в качестве верхового телохранителя, я не испытывал сомнений в том, что неизбежно должно было случиться. Следующие два дня колонна подвергалась непрерывным атакам: пройдя примерно десять миль, мы лишились остатков нестроевых, а в ожесточенной схватке, шум которой я слышал позади нас, но имел достаточно здравого смысла не оглядываться, были вырезаны последние подразделения сипаев. Сказать по правде, мои воспоминания об этом периоде довольно Расплывчаты: я был слишком измотан и напуган, чтобы заниматься наблюдениями. Но некоторые вещи тем не менее четко сохранились в моей памяти — они, яркие, как расписные картинки в волшебном фонаре, и никогда не сотрутся из моей памяти.

Один раз, к примеру, Эльфи приказал всем офицерам выстроится в арьергарде, чтобы явить нашим преследователям «единый фронт», как он это называл. [XIX*] Мы стояли так добрых полчаса, как собранные в кучу чучела, а они обстреливали нас издалека и срезали нескольких из наших. Помню, как Грант, генерал-адъютант, схватился руками за лицо и закричал: «В меня попали! В меня попали!». Потом он упал в снег, а стоявший рядом со мной офицер — совсем еще мальчишка с покрытыми ледяной коркой баками — пробормотал: «О! Бедный старик!»

Помню афганского мальчишку, который смеялся, раз за разом вонзая нож в раненого сипая. Мальчишка был не старше десяти лет. Помню стекленеющие глаза издыхающих лошадей, пару идущих передо мной коричневых ног, оставляющих на льду кровавые отпечатки. Помню серое лицо Эльфи с трясущейся челюстью, резкий голос Шелтона, пылающий взгляд и смуглые лица немногих оставшихся индийцев — строевых и обозных. Но сильнее всего в моей памяти живет страх, сжимавший мой желудок и превращавший ноги в студень, когда я слышал стрельбу и спереди и сзади, слышал крики раненых и победные кличи афганцев.

Теперь я знаю, что через пять дней после выхода из Кабула, когда мы достигли Джагдулука, армия, насчитывавшая четырнадцать тысяч человек, свелась к отряду из чуть более чем трех тысяч, из которых боеспособными были едва ли пятьсот. Остальные, за вычетом небольшого количества заложников, были мертвы. И именно здесь, в амбаре под Джагдулуком, избранным Эльфи для штаба, я снова пришел в себя.

Было похоже, что я внезапно очнулся от долгого сна и услышал, как Эльфи спорит с Шелтоном и несколькими другими офицерами штаба по поводу предложения Акбара им двоим прибыть к нему на переговоры. Бог знает, что они собирались обсуждать на переговорах, но Шелтон был категорически против. Его красные щеки ввалились, но усы по-прежнему щетинились в разные стороны. Бригадир божился, что пойдет дальше в Джелалабад даже если ему придется идти туда одному. Но Эльфи был за переговоры: он пойдет и встретится с Акбаром, и Шелтон тоже обязан идти, за командующего останется Энкетил.

Словно завеса упала с моих глаз. «Ага, — подумал я, — вот и время для Флэшмена перейти к самостоятельным действиям». От Акбара они, конечно, не вернутся — он ни за что не отпустит таких ценных заложников. Если и я попаду в руки Акбара, мне будет угрожать неотвратимая опасность со стороны его прихвостня Гюль-Шаха. Если я останусь с армией, то тоже наверняка погибну. Единственным выходом оставалось позаботиться о себе самому. Оставив их выяснять отношения, я выскользнул наружу и отправился на поиски сержанта Хадсона.

Я обнаружил его обихаживающим лошадь — животное так исхудало, что напоминало загнанную лондонскую клячу.

— Хадсон, — говорю я. — Мы с тобой уезжаем.

Он даже не моргнул.

— Есть, сэр. Куда едем, сэр?

— В Индию, — отвечаю я. — Никому ни слова: особое распоряжение генерала Эльфинстона.

— Отлично, сэр, — говорит он. И я ушел, зная, что по возвращении найду лошадей наготове, седельные сумы полными и всю амуницию в полном порядке. Я вернулся в амбар к Эльфи, где он готовился ехать на встречу с Акбаром. Старик суетился, как всегда, переживая о таких важных вещах, как серебряная фляжка, предназначенная в подарок сирдару, — а остатки его армии умирали тем временем в снегах Джагдулука.

— Флэшмен, — сказал он, застегивая плащ и напяливая шерстяную шапочку. — Я уезжаю ненадолго, но в эти ужасные дни не стоит загадывать вперед. Надеюсь, мальчик мой, что в ближайшие день или два с вами ничего не случится. Да хранит вас Господь!

А тебя покарает, старый дурак, подумал я, потому что через день или два ты меня здесь уже не найдешь, даже если сумеешь вернуться быстрее, чем я рассчитываю. Он еще поворчал немного по поводу фляжки и отчалил в сопровождении своего слуги. Шелтон еще не был готов, и последние слова Эльфи, которые я слышал, были: «Это действительно очень плохо». Они могут стать ему эпитафией: возвращаясь в мыслях к этому времени, я всякий раз прихожу в ярость из-за того, что попал благодаря ему в такую переделку. С возрастом мои взгляды изменились: если раньше я с удовольствием всего лишь пристрелил бы его, то теперь повесил бы, выпотрошил и порубил на части эту безмозглую, бесполезную самовлюбленную старую свинью. Никакую казнь нельзя счесть слишком суровой для него.