— Врать бесполезно, тут вы правы, — согласился белобрысый. — Но тогда… извините, не усматриваю ни малейших причин для оказания вам помощи.

— Жаль, — отозвался я. — Но не это главное.

— А что?

— Главное, чтобы вы не усматривали ни малейших причин навредить мне, вот что главное.

— Не волнуйтесь, — сказал белобрысый устало. — Сдавать вас в когти вашей военной контрразведки мы не будем. Сейчас вам выделят гражданскую одежду, и вы отправитесь в приют для беженцев. Он далеко отсюда, на границе с Чехией. Дайте ваш военный билет…

Я передал ему свой главный документ, опустошенно сознавая, что с этого мгновения становлюсь никем.

— Вы бы позвонили маме… — неожиданно предложил белобрысый. — Пока небезызвестные вам органы не поставили на прослушивание ее телефон.

— А можно?

Собеседник зачем-то посмотрел на часы.

— Да, теперь уже, пожалуй, можно…

Я набрал номер.

— Что такое? — раздался в трубке взволнованный и одновременно сонный голос маман. — Что случилось, Толенька?

— В общем, так, родная, — сказал я. — Произошло интересное событие. Мой командир дал деру с секретной ракетой. Меня прихватил с собой в качестве шофера. Сижу у немцев в плену. В их сегодняшнем демократическом гестапо. Возвращаться из плена считаю нецелесообразным. Ибо — зароют. Ты нашу Чека знаешь. С ее традициями.

— Ты куда не пойдешь, все в беду попадешь… — горестно вздохнула маман, окончательно просыпаясь. — Значит что, отслужил?

— Я хотел бы услышать твой совет, — произнес я. — Это — важно. Может, я горячюсь с решением?

— Ты мне… звони, — сказала она, помедлив. — А я завтра побегу оформлять паспорт…

— Я целую тебя, — сказал я и положил трубку.

— Остаемся в плену? — поинтересовался белобрысый и вдруг прибавил, усмехнувшись: — С Богом?

Я хмуро кивнул. Потом, спохватившись, спросил:

— Я могу просить убежище в США?

К такому вопросу белобрысый был готов, ответив заученной скороговоркой:

— Я представляю германские власти. Обращение в дипломатические представительства Соединенных Штатов — ваше личное дело. Но на сегодняшний момент я имею предписание отправить вас либо в приют, либо в вашу часть. Как скажете.

— Где я могу переодеться?

— Прямо здесь. Сейчас вам все принесут… Кофе хотите? Последний раз предлагаю!

— Водки.

— Будет исполнено, господин сержант!

Утром я очутился в приюте, именуемом по-немецки «азюлем», что по смыслу соответствовало российскому понятию «на дне».

По сути, приют представлял из себя благотворительную ночлежку для иностранцев, претендующих на статус беженца.

С помощью переводчика, знавшего русский язык в такой же степени, в какой мне был известен японский, я с грехом пополам заполнил необходимые анкеты, был сфотографирован для документа, позволяющего пребывать на германской земле, снабжен карманными деньгами, талетными принадлежностями и строго проинструктирован о необходимости ежесуточного ночлега по месту приписки, запрете на любые виды работ и перемещения, выходящие за радиус протяженностью в пятнадцать километров от расположения общежития. При нарушении указанных условий мое заявление аннулировалось и мне предстояла депортация в стальные объятия родины.

Далее мне показали мою комнату, где уже проживал беженец украинского происхождения. Помимо беженца в комнате находились две кровати, стол, пара стульев и тумбочка с небольшим телевизором под названием «грюндик». Беженец, в свою очередь, именовался Николаем.

Комната совмещалась с душевой и туалетом. По окончании осмотра помещения нас пригласили на завтрак. За завтраком и идиоту бы стало понятно, насколько благосостояние и культура Германии отличаются от аналогичных категорий развитого социализма.

В столовой царила просто-таки операционная чистота. На каждом столике в вазочках стояли свежие гвоздики. Изобилие продуктов поражало: колбасы и ветчины, сыр трех сортов, йогурты, бананы, клубника и апельсины…

Беженец Николай — высокий сутулый парень в очках, с каким-то испуганным выражением лица, будто его каждую минуту убивали, сидел за столом напротив меня, рассуждая:

— Ну, повезло мне, вот не думал, не гадал, что русского подселят…

— А русский что, обязательно подарок? — спросил я.

На миг он осекся, внимательно изучая мою физиономию. Потом произнес, понизив голос:

— Да ты посмотри, кто вокруг… Саранча!

Действительно, основные лица, разделяющие с нами утреннюю трапезу, отличались происхождением отнюдь не нордическим и манерами диковатыми: вокруг столов сновала, переругиваясь, хохоча и звеня посудой, пестрая кодла каких-то смуглолицых, похожих на цыган людей, распространявших в окружающее пространство ароматы не парфюмерные, но явно телесные. Аппетиту ароматы не способствовали. Мужчины, словно по договоренности, были небриты, одеты в потертые штопаные пиджаки и мешковатые брюки с пузырями на коленях, а женщины, чьи одежды состояли из каких-то цветастых лоскутов, кормили со шлепками и зуботычинами своих орущих чумазых отпрысков.

— Что за шарага? — спросил я, аккуратно взрезая ножом кожуру апельсина.

— Румыны, албанцы, югославы, — неприязненно покосившись на коллег-"азюлянтов", пояснил Николай. — Осторожнее с ними, нормальных людей тут нет. Одно жулье. Дети и те… Если деньги есть, носи на теле, ахнуть не успеешь — свистнут…

— И вот таких — принимают? — удивился я.

— Ну да… Югославов — точно. Война там… Хотя эти из мирных районов, придуриваются: мол, беженцы. А как их проверишь? Практически невозможно.

— Ну а ты? — спросил я. — По какой причине тут обретаешься?

— А чего сейчас на Украине хорошего? — сказал Николай. — Нищета и бандиты. И всякая сволочь у власти. Вот и пытаюсь… зацепиться.

— Это — понятно, — кивнул я. — Только по такой причине сюда бы полмира переехало. Я же спрашиваю о причине формальной… Чего ты немцам поведал?

— А… Ну, я под Киевом жил… Сказал, что экологически вредная зона, рядом Чернобыль…

Я не удержался от усмешки.

— Ну, а чего еще было придумать?! — раздраженно отбросил на стол вилку мой новый знакомец, сам, видимо, уясняющий наивность подобного мотива расставания с отчизной. — Я же не какой-нибудь там агент КГБ…

— А их чего, принимают?

— Их-то? Конечно! Знают всякие тайны… А ты, кстати, что, из армии сдернул?

— Из армии, — вздохнул я.

— А где до армии жил?

— В Москве.

— Не жалеешь?

— Что жил?

— Не, что сбежал…