Я обиделась.

– Не знаю, не знаю, – продолжала мама. – Надо все-таки было посоветоваться с кем-то из близких. У тебя все же прадедушка был знаменитым раввином! Мне теперь будет стыдно на кладбище идти. Что я ему скажу?

Прадедушке-раввину можно было сказать все что угодно. Он все равно знал по-русски только два слова: «комиссар» и «революция».

Объясню потом, подумала я.

Меня больше волновал вопрос с поиском работы. Конечно, с одной стороны, я понимала, что все это было к лучшему: Кишинев – город маленький, меня теперь никуда не возьмут. Подам документы и – вперед. В моей трудовой книжке значилась только одна запись: машинистка-лаборантка в овощном магазине номер семнадцать, срок службы – полгода. Оттуда меня уволили за прогулы. Я не была уверена, что это можно было квалифицировать как политические преследования.

Перед Пасхой мы пошли с Ваней в церковь. В церкви мне не понравилось. Во-первых, там было душно, во-вторых, женщина, стоявшая рядом со мной, пихнула меня локтем в бок и что-то прошипела:

– Что, простите? – переспросила я.

– Платок надела бы! Стоишь тут с босой головой, как уличная девка.

У меня платка не было. Женщина продолжала ворчать.

– Ходят тут всякие, повадились… Прости, Господи.

– Не к вам же ходят! – нашлась я. Обычно это происходит гораздо позже.

На нашу перебранку стали обращать внимание.

– Что за дела? – спросила я Ваню после службы. – Из-за чего они на меня напустились?

– Это всё искушение. Абстрагируйся!

Он увлек меня в левый придел и сунул в руку смятую бумажку:

– Здесь исповедуешься, понятно?

Я сказала «понятно», но на самом деле я не знала, как это делают. Потея от неловкости, я стала припоминать свои недавние мысли о вере. Главное было найти правильный тон: здесь все говорили иначе, чем в жизни.

– Я, наверное, грешу, батюшка. У меня постоянные сомнения.

Священник сидел в невысоком кресле и смотрел на меня бараньими глазами, что делу не помогало.

– Я много общаюсь с людьми, которые по-настоящему верят. Они полны горения. А у меня пусто внутри, никакого горения. Вы читали Флоренского «На пороге мысли»?

Он, как мне показалось, поморщился.

– С мужиками живешь? – спросил он.

– С какими мужиками?

– С мужиками в грехе живешь?

Я сказала, что у меня нет знакомых мужиков, кроме пары гагаузов на Комратском рынке.

– Гагаузов?

– Да.

– Каких еще гагаузов?

– Обыкновенных, молдавских. Они живут в Комрате.

– Почему живут?

– Не знаю. Прописка у них такая.

– Куришь? – поинтересовался он вяло.

– Да.

– Плохо. Куришь дьяволу.

– Я собираюсь бросать, – соврала я.

– Вот это хорошо.

Быстро перекрестив воздух между нами, он протянул мне руку. Я ее пожала, и данная мне Ваней бумажка кувырком полетела на пол. Это были пять рублей. Возникла тяжелая пауза.

Священник поерзал:

– Давай сюда!

Я быстро протянула ему пятирублевку и попятилась к выходу с тем, чтоб никогда больше сюда не приходить.

В тот день к ужину ожидался Саша. Я его уже начала отличать от остальных. Он третий год находился в отказе, носил красные носки и интересовался поэзией.

Ваня меня распинал.

– Какая ты, однако, чувствительная! Он всего лишь посредник. Что тебе за дело до его человеческих качеств? Может, он вообще гэбист.

– Трудно абстрагироваться, – пожаловалась я. – А что, действительно гэбист?

Саша потер переносицу:

– Кто? Отец Михаил? Конечно, гэбист. Наверное, какой-нибудь младший лейтенант.

– Зачем же мне исповедоваться младшему лейтенанту?

– Когда он в церкви, он там в другом качестве.

– В качестве старшего лейтенанта, что ли?

В отличие от Вани Саша был со мной терпелив:

– Сейчас я попытаюсь объяснить. Вот ты, когда пишешь стихи, ты тоже ведь, наверное, обретаешь другую ипостась. Обретаешь?

– Наверное, обретаю.

– Ну так и он. В жизни он кто угодно, а когда входит в церковь, то перестает быть человеком, а становится ухом Бога.

Мы посидели, попили чай из старых сервизных чашек. Пианино за стеной продолжало тренькать ненавязчивую классическую музыку, потом хлопнула крышка, и в дверь просунулась белокурая голова учительницы музыки.

– Иван Маркович, а мы всё на сегодня.

– Хорошо, хорошо, я сейчас.

Я слышала, как он беседует с учительницей о современной музыке. Шнитке. Контрапункт. Запрещают. Потом хватятся, что у них под носом жил гений.

Вот так и со мной будет, подумала я, тоже хватятся еще.

– Ну как стихи? – спросил Саша. – Пишутся?

– Случаются.

– Что?

– Да, иногда.

– Ты этого дела не оставляй.

– Хорошо, не буду.

Саша прилег на диван, который был ему немного короток: ноги в красных носках свешивались с плюшевых валиков. Если б не эти чудовищные носки, подумала я. Саша, положив руки за голову, изучал потолок. Потом он сказал:

– А у меня с детства было ощущение, что на меня кто-то смотрит. Иду ли по улице, сижу ли у себя в комнате, ощущаю этот взгляд. С тобой не случалось?

– Нет.

– Неважно, у каждого человека это выражается по-своему.

– Что выражается?

Я пришла домой в удивительном настроении. А все-таки я живу интересной жизнью. Меня окружают загадочные люди. Да и сама я… Контрабандистка, поэт, христианка… Живу, можно сказать, в экстремальных условиях, рискую свободой. За окнами, по проспекту Советской Армии, с включенной сиреной проехала скорая помощь, взвыла собака у соседей, и снова всё смолкло. Я взяла лист бумаги и стала писать.

...

Я подала документы. Моя новость оживила застолье у Колосовых и еще больше сблизила меня с остальными приходящими к ним людьми. Саша увидел, что, вставая со стула, я хватаюсь за бок:

– Диск?