Боязнь того, что парижане превратятся в бездумное стадо, одержимое экономией времени, оказалась беспочвенной. Рабочие и бизнесмены во всех уголках Парижа были рады появившейся возможности провести каждое утро несколько лишних минут в постели. Метро стало смазкой их общественной деятельности и эффективно приспособилось к их желаниям. В мюзик-холле – там он иногда брал ложу и сидел над густыми клубами табачного дыма – об этом пелось в песнях Ландри La Petite Dame du Metro и Дранема Le Trou de mon quai. Менее чем через десять лет после открытия первой линии невозможно было представить себе Париж без метро. Для туристов и возвращающихся на родину местных жителей оно было неистощимым источником того, что однажды получит название «мгновения Пруста».

Терпеливый аптекарь мог бы состряпать волшебное зелье: старый пот, реактивированный новым; намек на стоячую воду; различные промышленные смазочные материалы и моющие средства; дешевые духи из автомата; набор углеводородов и карбоксилов и доминирующая над всеми другими запахами пентановая кислота, которая в природе встречается в валериане. Он удивился бы, если бы узнал, что настойка валерианы, которая отправляла его в отзывающиеся эхом сферы дремоты, наполняла его квартиру запахом, от которого некоторые его посетители невольно стремились убежать назад в метро.

Прошло еще десятилетие, и великий роман наконец близился к завершению. Мир, описанный в романе «В поисках утраченного времени», исчезал в покрытых кратерами полях Северной Франции, но роман с его таинственностью, безупречной компоновкой предложений и сбивающими с толку способами достижения цели принадлежал новому миру точно так же, как пассажирские самолеты и теория относительности.

Тем временем его автор жил в измерении, в котором время двигалось так же незаметно, как и часовая стрелка на циферблате часов. Когда он ужинал в «Ритце», он надевал все тот же жесткий белый воротничок, ботинки, произведенные в Старой Англии, и смокинг, оставшийся от венецианского карнавала. Тонкие усики, навощенные тем же человеком, который стриг еще его отца, были чем-то вроде анахронизма, который внушал уважение официантам. Машина, которая ожидала его у гостиницы, была старым «рено», который он не разрешал своему шоферу заменить на более современный автомобиль. Если не считать нескольких военных в форме, сидящих за столами, и разговоров о нехватке угля, война почти не затронула «Ритц».

В июле 1917 г., когда зазвучали сирены, он вышел на балкон с несколькими другими ужинавшими в это время людьми, чтобы увидеть первые с января 1916 г. немецкие самолеты над Парижем. Прожектора из Ле-Бурже освещали воздушный бой, и он наблюдал, как восходят и распадаются созвездия из звезд и самолетов, повторяя с поразительной точностью апокалиптический небесный свод на картине Эль Греко «Погребение графа Оргаса». Он шел домой в темноте, в то время как бомбардировщики Гота сбрасывали свои бомбы. Однажды вечером горничная обнаружила небольшие осколки металла в полях его шляпы и воскликнула: «Ах, месье, вы не ехали домой на машине!» А он сказал: «Нет. А зачем? Было слишком красиво».

30 января 1918 г., почувствовав потребность услышать музыку без посредничества «театрофона», он принял приглашение графини де ла Рошфуко послушать исполнение в ее доме на улице Мурильо Струнного квартета № 2 Бородина. В конце вечера, когда он покидал этот дом, раздалось унылое завывание сирен, предупреждающих о налете. Было половина двенадцатого. Эскадрилья бомбардировщиков Гота воспользовалась необычно чистым небом и совершила налет на французские оборонительные рубежи к северу от Компьеня, сбрасывая бомбы на северо-восточные пригороды. Его постоянного шофера не было, а старик, который его заменял, не мог завести «рено». Так как великолепный, берущий за душу ноктюрн Бородина все еще звучал в его голове и так как он не хотел повторять церемонию прощания с хозяевами дома, он стоял рядом с машиной, пока шофер копался в моторе. Время от времени мимо пробегали люди в направлении ближайшей станции метро, которая находилась менее чем в четырехстах метрах.

Поразив цели в пригородах, бомбардировщики теперь летали над Парижем. Были отчетливо слышны несколько взрывов, и можно было сказать, на какие кварталы падают бомбы. Наконец мотор закашлял и завелся. Марсель устроился на сиденье, и они медленно поехали по улице Мурильо.

Они уже пересекли улицу Монсо и двигались по авеню Де-Мессин, когда мотор зачихал и машина, покачиваясь, остановилась. Они были все еще достаточно близко от станций метро «Курсель» или «Миромесниль», чтобы укрыться там, но шофер занялся двигателем, а сам Марсель никогда не испытывал ни малейшего страха во время авианалетов и ни разу не бывал в подвале своего дома – да он и не знал бы, как туда попасть, – из-за влажного воздуха и пыли.

По бульвару прогромыхали пожарные машины. Он подумал о парижанах, сбившихся в кучу во тьме, подобно христианам в катакомбах, и о вещах, о которых некоторые его друзья сказали: темной ночью в метро, когда падали бомбы, мужчины и женщины удовлетворяли свои желания без предварительных условностей этикета. На эту тему он написал один отрывок для последнего тома своего романа:

«Когда огонь с небес обрушился на них, некоторые из жителей Помпеи спустились в вестибюли метро, зная, что там они будут не одни. И темнота, которая освещает все, как новая стихия, отменяет первый этап наслаждений и предлагает прямой доступ в сферу ласк, к которой обычно приходят только по прошествии определенного времени».

Он пообещал себе, что обязательно как-нибудь ночью или днем своими глазами должен увидеть эти «тайные ритуалы».

Через шесть или семь улиц в направлении вокзала Сен-Лазар он услышал воющее глиссандо, затем звук взрывающихся окон и оседающего на землю здания. Он ждал у машины. Шофер напрасно вертел ручку завода. Визг металла, имитирующий интервал между ля и ми, и он мог бы услышать прекрасный ноктюрн, который словно и не переставал звучать все это время, – ему нужно было только молчать, чтобы услышать его. Бородин сочинил вторую часть, словно предчувствуя появление телефона с перерывами на линии и паузами ожидания, и виолончель, которая, казалось, затихала, как далекий голос, затем продолжила свою партию. Это были звуки сожаления и утешения, несколько неуверенного спокойствия, как будто кто-то неожиданно получил возможность дышать в ограниченном пространстве, где царит опасность. Бомбы были симфоническим аккомпанементом, напоминанием о преодоленных бедствиях. Это было прославление знания о том, что дело его жизни будет закончено вовремя.

Мотор ожил и взревел. Через несколько минут они уже припарковались перед его домом номер 102 по бульвару Османа. Он вылез из машины. Бомба взорвалась чуть ли не в пятистах метрах отсюда на улице Афин. Он попытался провести шофера в холл и предложил ему переночевать в гостиной. Но тот, казалось, не слышал. «Я возвращаюсь в Гренель, – сказал он. – Это была просто ложная тревога. На Париж ничего не упало».

На следующий день, лежа в постели, он прочитал в газете, что, когда завыли сирены, сотни людей ринулись на улицу, чтобы укрыться в метро, но обнаружили двери станций закрытыми. Префект полиции распорядился, чтобы теперь во время авианалетов каждая станция метро оставалась открытой всю ночь.