и тот, кто три года переносит такую жизнь, как ваша, конечно, поймет и то, что я выстрадала за год. Вы по праву называете меня своей сестрой. Мы с вами братья по несчастью, у каждого из нас судьба смешала в одной чаше слезы и желчь; мы оба обижены и не поняты. Жак — родной брат Сильвии, не сомневайтесь: у него тот же характер, та же гордость, то же непреклонное молчание. У меня масса недостатков, иных, чем те, в которых вы себя обвиняете, — часто у нас с мужем происходят столкновения, мы терзаем друг друга без видимой причины: одного слова, вопроса, взгляда бывает достаточно, чтобы мы грустили целый день; меж тем Жак — сущий ангел, и, судя по тому, что вы говорили мне о Сильвии, ей, как видно, далеко до его мягкости и доброты в минуты прощения. Но если характер у Жака и лучше, в сущности сердце у них одинаковое; лишь потому, что мы разного пола и положение у нас не одно и то же, они обращаются с нами по-раз-ному. Жак не может издеваться надо мной и прогонять меня, как это делает с вами Сильвия, но в душе он с каждым днем все дальше отходит от меня и про себя думает то, что Сильвия бросает вам всегда: «Мы не созданы друг для друга!».

Ужасные слова, быть может — неумолимый приговор! Ах, что мы сделали? Чем заслужили его? Для меня непостижимо, как можно не любить того, кто любит тебя; для этого достаточно одного основания: он любит. Разве это не наилучшее основание? Разве это не заслуга, за которую ему следует все простить? Разве не заключают в себе полное искупление всякой вины слова: «Я люблю тебя!». Жак часто мне говорил их, и с каким восторгом я их ловила! Случалось, я целыми днями думала о том, что он очень жесток и очень виноват передо мной, но стоило ему подойти ко мне с этими сладостными и святыми словами, я не просила у него иных оправданий: они стирали в моих глазах все его провинности и все зло, причиненное им. Почему в моих устах эти слова не имеют такой же ценности? Ах, Октав, эти двое думают, что они умеют любить!

Ну что, ж! Наберемся мужества и будем любить их печальной и терпеливой любовью; быть может, они станут справедливы, видя наше смирение; быть может, они пожалеют нас, видя, как мы страдаем. Дадим же друг ДРУГУ руку и пойдем вместе по юдоли слез. Если моя дружба вам в помощь и утешение, знайте, что и ваша дружба мне тоже дорога. Как жаль, что я не могу дать вам счастья! Да и как бы мне дать его? Разве дашь то, чего у тебя нет?

Надо решиться поговорить с Жаком; но чем дальше, тем меньше я льщу себя надеждой, что просьба, переданная моими устами, принята будет хорошо. Последние два-три дня он непостижимо холоден со мной, совсем меня не замечает. А Сильвия необычайно внимательна, предупредительна, осыпает меня ласками; но когда я пытаюсь поговорить с ней о чем-либо ином, кроме ботаники или музыкальных партитур, я наталкиваюсь на искусные преграды — Сильвия стремится избежать моего попечения. Она точно Жак: добрая, привязчивая, преданная — и, как он, недоверчивая, непонятная. Попробуйте написать или ей, или моему мужу, я передам письмо: скажу, что видела вас, и буду тогда иметь право поговорить с ними и взять вас под свою защиту. Но если вы до сих пор не позволяете мне сказать, что вы здесь, чего же я, по-вашему, могу добиться от людей, которые делают вид, будто они не знают даже имени вашего? Если вы последуете моему совету и напишете письмо, мне придется скрыть от Жака нашу с вами дружбу и сказать, что вы меня встретили в парке, подошли ко мне в тот самый день, когда я заведу о вас речь. Это будет первая ложь в моей жизни, но, мне думается, она необходима. Если у нас будет такой вид, что мы слишком уж хорошо сговорились, чтобы победить их гордость, они и сами сговорятся и станут держаться настороже; они поведут между собой разговор о нас обоих, и если им случится в день самого мрачного их философствования провести параллель между нами, мы с вами погибли! Тот из нас, кто еще не совсем низвергнут в бездну, упадет в нее вместе с другим.

Прощайте, Октав. Расположение духа у меня унылое, как нынешняя погода, и меня одолевает какой-то необъяснимый страх; боюсь, как бы вы не принесли мне несчастье или как бы я сама не погубила все, желая вас спасти.

Простите, что я пала духом, когда вы так нуждаетесь в надежде и утешении; может быть, завтра день будет для нас обоих удачнее.

Не забудьте, друг, в первое же наше свидание принести мой браслет. Буду Бога молить, чтобы дождь перестал. Если сегодня вечером мне нельзя будет выйти, поставлю на подоконник фонарь.

XLV

От Клеманс — Фернанде

Фернанда! Фернанда! Ты губишь себя и, уж сказать по правде, начала слишком рано. Мне больно думать о тебе. Я хорошо знала, что когда-нибудь это с тобой случится. При твоей слабохарактерности и отсутствии глубокой любви между тобой и мужем это всегда казалось мне неизбежным; но я надеялась, что ты дольше будешь сопротивляться своей судьбе и поведешь против нее более благородную, более мужественную борьбу. Ты слишком быстро дала победить себя. Бедненькая моя Фернанда, ты в таком возрасте, когда женщины еще не умеют извлечь; пользу из своей злой участи и по крайней мере благоразумно вести свои сердечные дела. Ты себя скомпрометируешь, попадешься мужу, будешь молить его о прощении, он тебя простит, ты снова изменишь и мало-помалу станешь его врагом или рабыней. Фернанда, да неужели ты не могла подождать два-три года?

Я знаю, ты еще чиста и, до того как произойдет первое грехопадение, бесполезно прольешь много слез, будешь искать защиты у всех святых и ангелов-хранителей, напрасно вознося к ним молитвы; но зло уже совершилось, ты уже согрешила в сердце своем. Ты любишь, любишь, дорогая, бесспорно, не мужа своего, а другого мужчину.

Ты писала мне, еще не зная об этом, иначе письмо, пожалуй, не было бы таким подробным, но положение твое для меня столь же ясно, бедненькая моя Фернанда, как твое прошлое и твое будущее. Этот Октав молод, ты заметила, что у него прелестное лицо;