Потом задаю тот вопрос, что вертится на языке:

– А с чего дебош-то?

Потому что хоть отчим и специфический фрукт, но такое я вижу в первый раз. Хочется, чтобы и в последний. Но тут Воропаев отводит глаза и начинает заметно нервничать. Ох, не нравится мне это все.

Я приближаюсь к мужчинам, подхватываю Давлатова за ноги, и мы относим его в кабинет. Благо, что девочка я спортивная. Но он все-таки тяжелый, гад. Там пристраиваем уважаемого Сергея Владимировича на диван для ночлега. И тут Воропаев непонятно у кого спрашивает:

– Может, его раздеть.

Я глубокомысленно изучаю мужскую фигуру.

– Лично я его без одежды не очень хочу видеть. Но если Вы хотите лицезреть своего любимого шефа без штанов и в беспомощном состоянии, то мешать я Вам не буду. Только выйду.

– Ладно, тогда и так сойдет – печально вздыхает Воропаев.

Я высказываю следующее соображение:

– Вот только пледиком его прикрыть не помешает. А то, не дай Бог, до утра проснется.

Я приношу плед, Воропаев укрывает им Давлатова и, убедившись, что, тот нормально дышит, мы выходим из кабинета.

Воропаев интересуется у меня:

– А что с гостиной делать?

– В три часа ночи? Ничего. Завтра день будет.

А сама думаю, что неплохо будет любимому отчиму показать наглядно, к чему приводит злоупотребление спиртными напитками.

Сейчас меня занимает другое.

– Из-за чего это произошло? – спрашиваю у Воропаева.

Тот начинает мяться.

Я прикрикиваю:

– Ну?

Он, не глядя мне в глаза, выпалил:

– Дина Витальевна в коме.

Вроде бы простая фраза, и смысл ее тоже ясен как свет. Но все, что я могу, это тупо переспросить:

– Мама?

Нет, это не может быть правдой. Мама, она должна вернуться из больницы. Я... я, кажется, забываю, как нужно дышать. Я не могу, не хочу остаться одна! Мне всего пятнадцать!

Шепчу пересохшими губами:

– Как это произошло?

Воропаев сбивчиво объясняет:

– Осложнения при родах. Стали срочно делать кесарево. В общем, пока делали, остановилось сердце. Его запустили... Но не сразу. И вот кома.

За этими словами меня накрывает – она просто сейчас умирает. И ничего нельзя сделать.

А Воропаев тем временем добавляет:

– И еще, Лен. У тебя теперь есть сестра.

Я не могу сейчас воспринимать что-нибудь кроме новостей о маме.

Я не знаю как, но мне удается взять под контроль свой голос:

– Мне нужно побыть одной.

Как во сне бреду к себе в комнату, сажусь на кровать и сижу, сижу. Из головы выветрилось все. Из сердца вытянуты все чувства.

Я выпала из времени. И не знаю, как быть дальше.

Но беда в том, что это "дальше" существует. И я не одна. Есть Матвей, есть сестра, у которой пока еще нет даже имени. И есть отчим. Но непонятно, насколько на него можно положиться в кризисной ситуации.

Если предположить само худшее, детдома я не боюсь. Я не верю, что дядя Леша допустит это. Но как быть с Матвеем и сестренкой? У них есть отец. Только вот готов ли он им быть? А от его желаний тоже уже ничего не зависит.

Пора этого небожителя привести в чувство. Потому что все получилось, как получилось. И что будет дальше, не ясно.

С этой мыслью я сворачиваюсь в клубок и проваливаюсь в тяжелый сон.

На утро звоню классному руководителю. В лицей сегодня не пойду. Мне очень трудно выговорить в одном предложении слова "мама" и "кома", но я справляюсь и с этим. Слава Богу, меня понимают и дают мне время прийти в себя. Это то, что нужно.

Отчима решаю пока не будить. Пусть проспится. Матвею ничего этого знать не стоит.

Сегодня и няня, и Надежда Борисовна на работе.

Воропаев отдает распоряжение о том, чтобы гостиную привели в порядок. Однако я останавливаю домоработниц. Воропаев недоволен. Но мне это безразлично. Единственное, что меня беспокоит, чтобы туда не попал Матвей и не порезался. Напоминаю это няне несколько раз.

Наконец, к обеду слышу недовольный голос Давлатова. Нахожу его на кухне. Вид у него какой-то потрепанный и несчастный, что ли? Голова, наверное, с перепоя болит.

– Нам с Вами нужно поговорить, – произношу твердо.

У него в руках чашка с кофе. Запах бьет в нос горечью. Как новости ночью.

– О чем? – хмуро спрашивает он.

Чуть прищурив глаза, отвечаю:

– О жизни.

Между нами виснет молчание. И оно такое, что я в нем вязну. Как муха в паутине. Глаза в глаза. Я не привыкла отступать, он не умеет сдаваться.

– Пойдем поговорим.

Он направляется в кабинет, уверенный, что я иду за ним, как собака за хозяином.

Поэтому приходится его притормозить у двери в гостиную:

– Минуточку, – выплевываю ему в спину это слово.

Он разворачивается и даже не хочет узнать, чего мне опять надо.

– Сюда зайдем, – распахиваю дверь.

Мы заходим в комнату. Нашему взгляду открываются руины. И снова виснет молчание. Как топор над головой курицы. Вот еще бы понять, кто из нас курица...

На этот раз его разрываю я:

– Как Вы думаете, Вы взрослый?

Отчим подвисает, не знает, как реагировать и что говорить. Потом до него доходит и он спрашивает:

– Ты знаешь?

– Знаю. Но это я не хочу обсуждать. Я хочу, чтобы Вы ответили на вопрос.

Он утвердительно кивает головой:

– Да, я взрослый.

Мне интересно докопаться до сути. Ему интересно, к чему я веду.

– Тогда ответьте, что определяет взрослого человека?

Он размышляет недолго и хмыкает:

– Возраст?

И меня напрягают его вопросительные интонации.

Я отрицательно качаю головой:

– Нет, ответственность. Взрослый это не тот, у кого есть паспорт. Взрослый – не тот, у кого есть жена и дети. Взрослый человек – тот, кто способен нести ответственность. За себя, за семью, за бизнес, за всё, что считает важным. Поведение ребенка ориентировано на "я хочу", поведение взрослого – на "я должен". И что в этой комнате говорит о том, что Вы способны нести ответственность?

Может, я зря так с ним. Потому что он хмурится еще сильнее.

– Лена, тебе не кажется, что то, что ты пытаешься воспитывать меня, это странно? Я понимаю, ты беспокоишься о том, что с тобой будет...