По кольцевой дороге автомобили двигались сплошным беспросветным потоком, и Куцапов притормозил у обочины.

– Что случилось?

– Фу, черт! Давно столько машин не видел. Дай привыкнуть.

Он просидел так несколько минут, затем осторожно выехал в правый ряд и пристроился между двумя грузовиками.

– Нам нужна улица Замятина, – бросил он, не оборачиваясь.

– Это в центре, – сказал я. – Там спросим.

Куцапов свернул на какой-то бестолковой развязке, и мы попали на Ленинградский проспект.

– Миша, ну что же ты молчишь? – Не выдержал Лиманский.

– Пока сказать нечего. Дома – по ним ведь ничего не видно.

Это была неправда. В большом городе, тем паче – в столице, все всегда видно невооруженным глазом. Как организм чутко реагирует на недомогание, так и мегаполис мгновенно изменяется при малейшем нарушении привычного уклада жизни, и в этом я неоднократно убеждался. Достаточно посмотреть на прохожих, чтобы понять, те ли это люди, которых ты знаешь и помнишь.

Но на сей раз все было иначе. Москва выглядела нормальной, она вполне могла быть такой в девяносто восьмом году, однако за этой нормой таилась какая-то неопределенность, словно город только что построили и заселили, и он пока не успел обрести собственного лица.

Меня одолела та же оторопь, что и Куцапова, когда он силился уразуметь, почему не отомстил за любимую машину. Кажется, в одном котле перемешались все известные версии настоящего, и отличить подлинные воспоминания от вымышленных стало невозможно. В этом районе я бывал много раз, но сейчас он не привлекал и не отталкивал: он разворачивался пустым пространством, в которое мог уложиться любой вариант истории.

– Как вам наше прошлое? – Спросил я у Лиманского.

– Де жа вю. Ясно, что я не отсюда, – у нас был кризис и полный развал, но меня не покидает ощущение, что все это мне знакомо.

Через площадь Маяковского был натянут трос с желтыми флажками, и нам пришлось свернуть вправо, к Парку Культуры. На Октябрьской площади около памятника Ильичу толпилось несколько сот человек с красными флагами. Люди слушали оратора, стоявшего на передвижной трибуне, а вокруг сновала молодежь, раздавая прохожим газеты и листовки. Несмотря на то, что митинг проходил спокойно, десяток дорожных инспекторов перекрыл проезд к центру, принуждая всех двигаться дальше по Садовому кольцу.

– А красные у вас были? – Ревниво спросил Куцапов.

– Были.

– А форма у гаишников такая же была?

– Такая же, – выдавил я, начиная злиться.

И даже название. Именно так: «гаишники». Это потом ГАИ превратится в «гибель». Через три года все уже будет по-другому: волнения в Прибалтике, билеты на метро и новые друзья.

– Колян, кто такой Костик?

Не успев ответить, Куцапов притормозил рядом с сержантом, ожесточенно размахивавшим полосатым жезлом, и справился насчет улицы Замятина. Тот, неожиданно просветлев лицом, прожужжал что-то нежное и, образцово вытянувшись, отдал честь.

– Совсем близко, – передал Колян. – Замятина – это бывшая Павлова. То есть будущая.

Инспектор поспешно разогнал машины в стороны и, обеспечив нам беспрепятственный проезд, еще раз козырнул.

– Нет, – вздохнул Лиманский. – Все-таки я не отсюда.

– Не будь ребенком, Петрович! Ему наши номера понравились. Тачку-то мы у ФСБ одолжили.

– Какая проза, – разочаровался Лиманский. И ни с того ни с сего добавил. – Перепутье.

– Почему перепутье?

– Мы с тобой из разных миров, Миша. Абсолютно разных. Но вот, мы возвращаемся назад, и каждый узнает свое прошлое.

– Думаете, здесь находится точка расхождения?

– Скорее, пересечения, но это тоже не мало. Если битве и суждено случиться, то она будет здесь.

– Битвы я люблю, – заявил Куцапов.

Лиманский снисходительно взглянул на его покатый затылок, потом посмотрел на меня – долго и тоскливо. До самой квартиры он больше не проронил ни слова.

Явку ФСБ расположила, исходя из правила «чтоб никто не догадался»: два нижних этажа здания занимал магазин «Модная одежда», рядом находился подозрительный ресторанчик, чуть левее, во дворе – детская площадка с хромыми качелями и широким столом для домино. Подобное соседство гарантировало жильцам дневную ругань очередей, вечерние пьяные визги и ночное битье посуды с обязательной песней «Из-за острова на стрежень». В таких домах никто никем не интересуется. Люди мечтают только о том, чтобы провести свои законные полтора часа у телевизора в тишине и покое.

Мы поднялись на пятый этаж, и Куцапов, не колеблясь, вставил ключ в скважину. Пока открывались все три замка, Лиманского чуть не разбил паралич – он вздрагивал от каждого шороха, но еще сильнее Петрович перепугался, когда дверь распахнулась.

Положив руку на кобуру под мышкой, Куцапов зашел внутрь. Я отступил, пропуская вперед Маму, но тот категорично мотнул головой, давая понять, что прикрывает нас сзади.

Квартирка была так себе: две комнаты, обставленные недорогой ширпотребной мебелью. Если честно, то ФСБ я ожидал большего. В одном отделении шкафа нашелся блок каких-то импортных сигарет, в другом – целый винный склад, и мы с Куцаповым немедленно вцепились, каждый – в свое. Кроме того, в нижнем ящике лежали деньги – судя по пачке, сумма довольно приличная. Затягиваясь незнакомым дымом, я внимательно рассмотрел купюры: несомненно, они были теми, к которым я привык. Желая удостовериться в этом полностью, я сравнил деньги из шкафа с давешним завалявшимся рублем, и, только убедившись в их идентичности, вздохнул спокойно.

– Свет не включать, к окнам не подходить, – предупредил Куцапов. – Переговариваться шепотом. Чует мое сердце, Тихон придет сегодня. Если упустим – кранты. Другой возможности уже не представится.

Петрович потянулся к телевизору, но Колян настиг его одним прыжком и схватил за руку.

– Для профессоров и прочих шизиков повторяю отдельно: не шуметь!

– Верно, Николай, – послышалось сзади.

Сначала я решил, что это сказал Мама. За двое суток он ни разу не раскрыл рта, и я уже засомневался, умеет ли он вообще говорить. Я даже немного обрадовался, что у него наконец-то прорезался голос, но обернувшись, застал Маму в странной позе: он стоял на коленях, а его пальцы были сцеплены за головой.

– Николай и новенький, как тебя? Лечь обоим. Петрович, извини, но ты тоже.

Рядом скрипнул пол, и я увидел пятого человека, находившегося у окна. На мужчине были серые полотняные брюки и рубашка с коротким рукавом, но кое-что в его костюме с летней одеждой не увязывалось. Тяжелые черные ботинки из толстой кожи с хромированными заклепками на швах, точно такие же, как у Ксении. Мужик носил военную обувь в то время, как на улице было под тридцать жары. Рядом с ним поблескивала, постепенно тускнея, лоснящаяся плоскость дыры, затянувшая часть тюлевой занавески.