крепостные девки (эти избы постоянно пополнялись и обновлялись по составу). Были также на дворе у полковника свои темница и пыточная изба и даже клетка с медведем. Иного провинившегося полковник мог отдать на растерзание медведю, но больше всего он почему-то любил отдавать несчастных специально натасканным свиньям-каннибалам, которые у него помещались в загоне в дальнем хлеву. Сам двор располагался в окружении стрелецкой и казацкой слобод, так что охраняли серого правителя Томска не то что лучше воеводы, а лучше даже самого царя и полагали многие небезосновательно, что именно тут, а не в кремле и есть настоящая власть в Томском разряде.

Наступал ранний зимний вечер. Карамацкий на полном скаку в окружении охранников влетел на двор через внушительные ворота и распугивая скотину и дворню, поскакал прямо к пыточной избе. Спешился чуть ли не на ходу, бросил поводья слуге, высморкался в снег и вошел в душно-опрелый смрад.

В избе на крючьях висел обнаженный старик с вывернутыми суставами, без признаков жизни. Живот, грудь и лицо – изуродованы кровавыми ожогами. В тесной избе, пропитавшейся запахами крови, испражнений и едкого острейшего запаха пота, выделяемого обычно при сильном страхе, стояли двое. Старший – толстогубый казак с потным смуглым лицом сжимал кулаки, спиной тесня товарища, чтобы дать места нагрянувшему начальнику.

Полковник оглядел старика, и вопросительно вздернул голову на казака. Тот поджал губы, сказал чуть виновато:

– Искончался старый сатана.

Карамацкий снова посмотрел на старика, а потому вдруг без замаха, но неожиданно сильно ударил казака в лицо.

– Я тебе что, сукин сын, велел кончать его, а?

Казак потупил взгляд.

– Единако велел дознаться скорей. – Забубнил он окровавленными губами.

– Елма? Дознался?

Казак покачал головой. Карамацкий отвесил ему пощечину.

– Ин не ведал он, барин, ни даже, – подал робкий голос из-за спины другой казак – брат толстогубого, – мы его живьем жарили, вениками огнявыми парили умеючи, все еже ведал – сбайнил [сказал], а с нужи [насилия] досталь ум потерял, зачал ересь вякать – дескать не разбойники то, а един черт криворожий весь отряд порубил, да все звал якого-то птицелова афинского.

Карамацкий нахмурился.

– Осип Тимофеевич, – окликнули его позади, – к тебе племянник Степан пожалувати.

– Пропусти, – ответил Карамацкий и тут же снова зарядил толстогубому казаку – на этот раз кулаком в подбородок, отправив того в нокаут с потерей сознания. Бездыханный заплечник рухнул на пол.

Полковник перевел страшный взгляд на второго.

– Как очутится, внемли братцу – паки хочь один похожий извет – на кол обоих посажу. – Сказал он, и потирая окровавленный кулак вышел из избы.

В тереме на первом этаже в просторной горнице висели на стенах сабли да образа, дубовый пол устилали шкуры белых и бурых медведей. На одной из них, у печки переминался с ноги на ногу племянник Карамацкого – Степан Ардоньев. Он был худ, безбород, узкоплеч, но ростом не обделен. Имел длинное продолговатое тело и короткие ноги. Лицо у него было слегка смазанное, как будто оплавленное – ни одной резкой черты, только глаза нагловатые. Одет богато – расшитая цветами голубая ферязь на манер французского жюстокора, кожаные хрустящие сапоги, на плечах горностаевая шуба.

Карамацкий хмуро поглядел на почтительно поздоровавшегося с ним племянника, ответил легким кивком. Затем выгнал рындарей и знаком приказал домашнему рабу налить ему в золотую чарку вина. Другой раб между тем стягивал с полковника соболиную шубу. Карамацкий все это время оценивающе глядел своими страшными глазами на Степана, вызывая у того беспокойство.

Получив чару с вином, Карамацкий отхлебнул половину, выгнал рабов вон и подошел к племяннику, продолжая его молча разглядывать.

– Зачем вызвал, дядя? – робко спросил тот, в надежде прервать наконец тягостное молчание.

– Сказывают давеча ты какого-то служилого на потеху при народе высек. Сам-то мочно служил аль воевал?

– Якой служилый, дядя, обыкновенный холоп то, на выспре возомнивший еже о себе. Ин высекли его для острастки, как ты учил, черни в назидание, Семеновы погудели, да и токмо. А холоп топерва место свое знает.

– Во-ся гулять ты, маштак, Степа, – произнес Карамацкий добродушно покачав головой, – слухи о весельях твоих бродят по всему уезду.

Услышав одобрительные нотки в голосе сурового родственника, Степан слегка расслабился, улыбнулся.

– Сице ведь и ты, дядя, большой любитель гулеваний, и в том единако [также] аз от тебя научение принял.

Карамацкий широко улыбнулся, как бы одобряя ответ племянника, и вдруг с неожиданной резкостью огрел Степана звонкой пощечиной. Оставшаяся половина вина выплеснулась из чарки на медвежью шкуру, забрызгала вычищенные холопами сапоги.

– Подхалимство мне твое даром не надобе! – заговорил Карамацкий уже другим тоном, глядя в лицо перепуганному Степану. – Еже я тебе сказывал? Зде тебе не родная вологодчина, народ в Сибири бродяжный, волком глядучи, сплошь лихие и беглые, коегаждый второй – разбойник. Пальнешь – полыхнет. Голка [мятеж] нам годе? Годе, спрашиваю?

– Не… нет, – чуть не плача ответил Степан, по-девичьи прикрывая щеку рукой.

– Кругом шныряют шишы, яко крысы, челобитные в Москву и Тобольск еже по почтовому тракту летают! Воевода с полковником, дескать казнокрады, лютуют! А в Москве новый царь! Ведал? Интересуйся, не живи мухоблудом! Нос по ветру держи!

Карамацкий схватил племянника за отворот шубы.

– А ежели кто дерзит, имай [хватай] и в избу, – зашептал он, – и онамо учи дыбой да каленым крыжем и хоть истни его со всем его отродьем! Слух едино пойдет, но егда пробудишь в народе правильное – страх, а напоказ – токмо гнев и голку! Уразумел?!

– Да, дядя…

В это время раздался стук и следом из-за дубовой двери показалось напуганное лицо слуги, доложившего о прибытии подполковника Ермилова.

Карамацкий кивнул и тут же следом вошел поджарый полуполковник средних лет с волевым широким лицом, украшенном густой черной бородой. Степан с завистью стрельнул в него глазами – он знал, что Ермилов самый близкий к дяде офицер, тот кому он больше всех доверяет, по сути правая рука его.

– Дивись, Афанасий, – сказал ему Карамацкий собственноручно наливая Ермилову чашу вина, – Дурново на нас взъелся. Мало токмо ножками не топотует. Орет, глаза пучит. И смех и грех, прости Господи.

Ермилов улыбнулся, принимая из рук Карамацкого чарку и быстро глянув в нее, по количеству содержимого понял, что настроен начальник серьезно, а значит не до шуток ему и