Бурлюковская выставка не имела успеха ни во Владивостоке, ни в Токио. Японцы оказались темными дикарями.

Огорченный Бурлюк, на остатки антоновских иен, уплыл на Бонинские острова. Раза два-три отозвался экзотической абракадаброй и — пропал…

2

Чжанзолин!..

Это не мукденский диктатор, завоеватель Пекина, некоронованный маньчжурский король.

Чжанзолин — король ног…

Возле Семеновского базара, рядом с китайскими лавками и барахолкой, расположена баня. Ее посещают «лучшие люди города». При бане состоит оператор, здоровенный китаец, лет тридцати. Его зовут — Чжанзолин. Это кличка, которую ему дали клиенты.

В бане то и дело слышатся голоса:

— Чжанзолин, скоро ты кончишь?

— Мозоля, иди сюда!

— Чжанка, скорей!

Чжанзолин не может пожаловаться на клиентуру. Чжанзолин — артист своего дела. Торговаться он не позволяет. Взяв клиента за ногу, старательно вырезает мозоли и занимается болтовней. Публика любит слушать его белиберду, хохочет навзрыд, но сам рассказчик строг и серьезен:

— Мозоля есть — денег нету!.. Чиво буду делай?.. Чиво буду кушай?.. Собаку буду кушай?.. Мозоля буду кушай!..

Пациенты хохочут и некоторые даже отказываются от сдачи.

Иногда пациент вскакивает, как ужаленный, дергается, будто его колит иголками, кричит на всю баню:

— Ой-ой-ой!.. Будет тебе, проклятый китаец!.. Да будет тебе, окаянный!..

Чжанзолин не обращает внимания и сильнее стискивает ногу:

— Ничего, не кирчи…

Но вот из женского отделения раздается тоненький голосок:

— Чжанзолин!.. Мозоля!.. Скоро придешь?

Чжанзолин не удостаивает ответом. За него отвечает кто-нибудь из клиентов.

Кое-кто из посетителей, незнакомый с обычаем, спрашивает, хлопая себя по голым ляжкам:

— Как?.. Он и в женском отделении режет мозоли?

— А отчего бы нет? — отвечает сразу несколько голосов.

— Да ведь там… голые?

Баня дрожит от хохота. Но кто-то уже спрашивает китайца:

— Чжанзолин, а что мадамы красивые?.. Хао?

— Есть хао, есть и пухао! — спокойно отвечает китаец. — Старые мадамы шибко пухао и мозоля его шибко пухао…

— А тебя, черта, они не стесняются?

Но Чжанзолин не понимает вопроса или просто не хочет понять. За него опять отвечают другие:

— А чего там стесняться?.. Их много, а он один!

И в подтверждение этих слов, Чжанзолин берет инструменты и идет в женское отделение…

3

Мы сидели в сквере адмирала Завойки.

Плыл медленный вечер. В сквере еще резвились дети, гуляли молодые люди и барышни. Аметисты дымчатых сопок горели в бронзовой оправе заката. Тихо дремал залив.

По дорожке шел человек. Он шел, опираясь на палку, слегка волоча правую ногу.

— Это Черная Маска! — сказал фельетонист Кок и закричал:

— Эй, капитан!.. Пожалуйте-ка сюда!

Проходивший остановился, посмотрел в нашу сторону, махнул рукой. Через минуту, однако, сидел на нашей скамье. Он был в затрепанном френче из солдатской материи, в военной фуражке, в грубых, стоптанных английских башмаках-танках. Лицо его, худое и изможденное, не представляло ничего особенного. Такие лица, во времена революции, встречаются на каждом шагу.

Капитан Королев — «охотник за черепами».

Капитан не скрывает своей профессии. Он знает с кем можно быть откровенным. На этот путь он стал, впрочем, совершенно случайно. Нужда заела. Если бы не большевицкий переворот, он был бы теперь батальонным и имел верный кусок:

— Жена, дети… Работишки никакой… Сами понимаете, что будешь делать?..

С наступлением ночи, капитан Королев отправляется на «охоту».

Медленно ковыляя, он подымается по Китайской, туда, где меньше народу и глуше, сворачивает в проулок, останавливается и выжидает. Ждет час, другой, пока не клюнет.

У капитана глаз острый, наметанный, а чутье, как у лягавого кобеля. Прошмыгнет рогульщик-каули, проплетется старая нищенка, пройдет случайно японский солдат, с винтовкою на плече. Капитан стоит, прижавшись в тени у забора. Его не видно. Только краснеет огонек папиросы-крученки.

Но иногда, озираясь пугливо по сторонам, стараясь не издавать лишнего звука мягкими удами, проскользнет в переулок китаец-лавочник с Семеновского базара. Он только что из опиекурильни, а может быть совершил удачную сделку или выиграл в кости в китайской харчевке.

Еще лучше, когда из Корейской слободки, где живут веселые женщины, возвращается хмельной артельщик, комиссионер, загулявший светланский купчик.

Капитан Королев бьет наверняка.

Он выхватывает из кармана кусок плотной марли, окутывает им голову, выходит из тени и говорит сдавленным шепотом:

— Деньги!

В правой руке поблескивает наган…

— И что же… Дают?..

— Обязательно!

— А если нет?..

— Такого случая еще не бывало… Бог миловал, пока не бывало!.. Ну, мне пора…

Поднявшись со скамейки, капитан козырнул и тяжело направился к выходу…

На дворе льет дождь. Буйный ветер, обрывок циклона свирепствующего уже неделю в Атлантическом океане и Ла-Манше, сотрясает мою мансарду, как бы желая отвлечь мое внимание и нарушить тихую торжественность, охватившего меня, душевного состояния. Напрасно. Я растапливаю печь, поудобнее сажусь в старое кресло, протягиваю ноги, чтобы дать им обсушиться и согреться и начинаю уже чувствовать, как тепло приятно распространяется по всему телу. Я с удовольствием отдаюсь на миг этому чувству, не торопясь достаю свой бумажник и вынимаю из него только что утвержденный устав моего полкового объединения. «Наш Закон», читаю я его краткое и выразительное название… и моя мысль переносится туда, где только что сидели мы, уцелевшие обломки старинного полка Российской армии. Предо мной отчетливо встает крупная фигура моего старого доблестного командира, когда-то статного красавца флигель-адъютанта, теперь седого старика — директора крупной американской фирмы, собравшего своих офицеров у себя в кабинете и читающего по пунктам вновь выработанный, предлагаемый на утверждение, устав.