Корольков лежал у себя в комнате на своем диване. Болело сердце, вернее, он его чувствовал, как будто в грудь положили тяжелый булыжник. Он лежал и думал о том, что вот уйдет, и они будут ругаться с утра до вечера, потому что Оксана не умеет разговаривать с матерью, а Надежда – с дочерью. Она воспитывает ее, унижая. И они зажигаются друг о друга, как спичка о коробок.

Корольков знал по себе: от него тоже можно чего-то добиться только лестью. Никаких правд. А тем более – унижений. Лесть как бы приподнимала его возможности, и он стремился поднять себя до этого нового и приятного ему предела.

Отворилась дверь, и вошла Оксана в новой кофте в стиле «ретро», или, как она называла, «ретруха». Хорошо исповедовать «ретруху» в шестнадцать лет.

– Пап, ну скажи ей, – громко пожаловалась Оксана. – Чего она мне нервы мотает на кулак?

– Как ты разговариваешь с матерью? – одернул Корольков.

– Ну, пап. Ну чего она сядет с нами? Я все время буду в напряженке. Она вечно что-нибудь ляпнет, что всем неудобно...

– Что значит «ляпнет»?

– Ну не ляпнет. Поднимет тост за мир во всем мире. Или начнет обращать на меня внимание... Или начнет всем накладывать на тарелки, как будто голод...

– Ты не голодала, а мы голодали.

– Так это когда было. Сорок лет назад голодала, до сих пор наесться не может. Хлеб заплесневеет, а она его не выбрасывает.

– Довольно-таки противно тебя слушать, – объявил Корольков. – Ты говоришь, как законченная эгоистка.

– Ну извини... Но ведь мой день рождения. Мне же шестнадцать лет. Почему в этот день нельзя сделать так, как я хочу?

Корольков посмотрел на ее чистенькое новенькое личико с новенькими ярко-белыми зубами и подумал, что ее перелюбили в детстве и теперь придется жать то, что посеяли. Он понимал, что нужен был дочери не тогда, когда носил ее на руках и посещал в пионерском лагере. Носить и посещать мог любой добрый дядя. А именно теперь, в шестнадцать лет, когда закладывается фундамент всей дальнейшей жизни, – именно теперь нужен родной отец. И не амбулаторно, как говорят врачи, – пришел, ушел. А стационарно. Каждый день. Под неусыпным наблюдением. Чтобы не пропустить возможных осложнений. А осложнения, как он понимал, грядут.

Позвонили в дверь. Оксану сдуло как ветром вместе с ее неудовольствием, и через секунду послышался ее голос – тугой и звонкий, как струя, пущенная под напором. С ней было все в порядке. Впереди праздник, и жизнь – как праздник.

Корольков представил себе Марго, как она там сейчас сидит и считает. Не живет, а отмеряет время. И понял, что сначала искалечил ее тело, а теперь душу. Сшиб ее на дороге. Хотя и не нарочно. Еще не хватало, чтобы нарочно.

Сердце рвануло и заломило. Боль пролилась в плечо и под лопатку.

Корольков поднялся и пошел на кухню.

Из комнаты Оксаны доносился галдеж.

– Мам! – крикнула Оксана. – Сделай нам вареньевую воду.

Надежда достала из холодильника банку засахаренного сливового варенья. Еще было клубничное варенье, но Надежда не расходовала его на гостей, а хранила для внутреннего пользования.

Корольков знал от Раисы, что Надежда звонила ночью в больницу и выяснила, что его там нет. Если его нет в больнице и нет дома, значит, он где-то в третьем месте. И Надежде, как жене, было бы естественно поинтересоваться, что это за третье место. Но она молчала – так, будто ничего не произошло.

– А ты хитрая, – сказал Корольков.

– Дай мне сахар, – велела Надежда и посмотрела на него. И он увидел ее глаза – серые, дождистые, без ресниц. Какие-то ресницы все же были – редкие и короткие, как выношенная зубная щетка. Корольков давно, вот уже лет десять, не глядел на свою жену. А сейчас он ее увидел. И содрогнулся от ненависти. И именно по этой ненависти понял, что никуда не уйдет. Если бы он решил уйти, то пожалел бы Надежду и увидел ее иначе.

– А ты хитрая, – повторил он, держась за сердце.

– Я старая, – ответила Надежда.

– Ты не всегда была старая.

– С тобой я с тридцати пяти лет старуха.

– Но ты всегда знала, что делала. Ты заворачивала меня, как мясо в мясорубку, и получала тот продукт, который хотела.

– Тише, – попросила Надежда. – У нас люди. Что они о нас подумают?

– За что ты меня так? Что я тебе сделал?

– Не вали с больной головы на здоровую. Я всегда все делала так, как ты хотел. И продолжаю делать, как ты хочешь.

– Я так не хочу.

– Конечно. Ты хочешь все сразу. Все себе разрешить и ни за что не отвечать. Кентавр!

– Кто? – удивился Корольков.

– Кентавр – полуконь-получеловек. А ты – полустарик-полудитя.

– Очень хорошо! – обрадовался Корольков. – Я ухожу.

– Иди! – спокойно ответила Надежда, и он поразился – насколько просто разрешаются, казалось бы, неразрешимые проблемы.

Корольков вышел в прихожую. Оделся и пошел из дома.

На третьем этаже он вспомнил, что забыл бритву и фонендоскоп. И поднялся обратно.

– Я забыл фонендоскоп, – объяснил он.

– Бери, – сказала Надежда.

Корольков взял свой старый, видавший виды портфель, который он приобрел в Чехословакии во время туристской поездки. Бросил туда бритву в чехле и фонендоскоп.

– До свидания, – сказал он.

Надежда не ответила.

Корольков вызвал лифт. Спустился вниз и вспомнил, что ничего не объяснил Оксане. Он вернулся.

– Я ничего не сказал Оксане, – объяснил он, стоя в дверях кухни.

– Скажи, – разрешила Надежда.

Корольков заглянул в комнату.

Девочки и мальчики сидели вокруг стола. Некоторых он знал – Федотову и Макса.

– Ты со своими тостами как грузин, – сказала Федотова.

– Я не «как грузин». Я грузин, – поправил Макс.

– Грузины берегут традиции потому, что они маленькая нация, – объявила Оксана.

– Грузины берегут традиции потому, что они берегут прошлое, – ответил Макс. – Без прошлого не бывает настоящего. Даже кометы не бывают без хвоста.

– А головастики обходятся без хвоста, – напомнила Федотова.

– Вот мы и живем, как головастики, – ответил Макс. – Как будто все с нас началось и после нас кончилось.

– Говори, говори, – попросила Оксана и подложила кулачок под высокую скулу.

– Что говорить? – не понял Макс.

– Все, что угодно. Ты очень хорошо говоришь.

Оксана заметила отца в пальто и шапке, стоящего в дверях.

– Ты куда? – удивилась она.

– Никуда, – ответил Корольков и вышел на кухню.