Леонтий, с застучавшим сердцем, встал к бойнице, стараясь разглядеть тех, кто стремился к станице. Но с того места, где находился, ничего пока не было видно. Между тем это магическое слово «иду-у-ут!» будто ветром раздуло по городку. Из церкви высыпали прихожане, бабы стали собираться возле оборонительного вала, о чем-то оживленно советуясь.

Наконец, из-за рощицы на холме стремительно вынеслась кабардинская конница, за ней – крымчаки. Вооружены они были, как обычно, саблями, луками, копьями, но Леонтий заметил, что во вражеском войске добавилось ружейников. За крымчаками предстали в пестрых одеяниях ногайские отряды, вдогон им рысили, также выделяясь своей формой, некрасовские казаки. И войску этому не было, не было конца!

– Знакомые наши – воскликнул Плёткин, беря в руки ружье. – Крымчаки в лисьих шапках, а командиры их в горностаевых. А в папахах – горцы! Сурьезная комиссия!

– Это почище, чем Емелька Пугач, – пробасил бородач в черном чекмене. – Был он у нас здеся два года тому. Мы и ведать не ведали, что он есть за злодей.

– Дурни были, энто ты верно, – подхватил вертлявый малый, со шрамом от сабли на щеке. – У него, архаровца, губы и зубы говорят. Учинили мы сход трех станиц, собрали в складчину двадцать целковых и отправили его к императрице, чтоб подал от нас ходатайство в Военную коллегию. Как есть мы донские казаки, переселенные на Терек, то почему жалованье положили нам меньше, чем тутошним терцам? А он сгинул с деньгами, и бунт окаянный поднял…

– Отставить разговоры! – скомандовал есаул Базиков, в наклонку пробегая вдоль вала. – Стрелять по команде!

Вражеское полчище с гиканьем и ревом приближалось к станице! Сквозь нарастающий гул тысяч копыт, от которого содрогалась земля, пробивались одичалые вопли: «Ай-ай-да! Ай-ай-дасы!» и какой-то кликушеский устрашающий визг. Под солнцем отблёскивали высоко вознесенные сабли!

Полковник Савельев, глядя в «першпективную трубу», отдавал приказания, которые передавались есаулами по цепи. Горские рыцари, в шлемах и кольчужках, уже были на расстоянии выстрела. Но Савельев медлил и дал команду «пли», когда конники замешкались уже у самого рва. Грохот пушек и ружейная пальба оглушили! Клубы сизого порохового дыма окутали вал и пространство перед ним. И через минуту в поредевшей заволоке стали видны поверженные всадники и их лошади.

Но картечный ливень штурмующих не остановил! Гонимые калгой, они пытались преодолевать ров, уставленный рогатинами, и попадали под прицелы казачьих ружей и пищалей. Ремезову пистолеты заряжал молодой казачок. Леонтий бил из каменной бойницы, которую и враги держали на примете. Трижды с шелестящим шумом пронеслись над его головой стрелы, ружейная пуля насквозь прошила верх казачьей шапки. Не отставали от него и подчиненные, паля из ружей.

Напор крымчаков со всех сторон нарастал, тысячи татарских и горских ратников лезли на вал, добираясь кое-где до рукопашной. Численно они превосходили казаков во много раз, а владели холодным оружием ничуть не хуже. Открытое столкновение не сулило защитникам выгод!

В этот момент, когда ярился грохот выстрелов и пороховой туман висел над редутом, к полковнику Савельеву подбежали две казачки, не успевшие снять праздничные кубелеки и парчовые кички.

– Господин полковник! Иван Дмитриевич! – затараторили станичницы. – Дозвольте и нам с мужьями на валу стоять! Вон сколько баб – несть числа! Кто из ружей бить могет, а кто басурманов – вилами!

Командир казачьего полка с готовностью отозвался:

– Разрешаю! Поступайте под команду есаулов! А главное палите костры, готовьте смолу! Лейте ее на варваров!

Осада длилась с неукротимым напором часа четыре, затем замерла, пока отъехавшие крымчаки совершали молитву. А после полудня на станицу начался новый отчаянный натиск!

К валу шумной толпой прибежали бабы, как если бы они направлялись на косовицу: с вилами, косами, граблями. Их не надо было расставлять по местам, они и сами видели, где нужна помощь. Разъяренные, с непримиримым блеском в глазах, станичницы держали оборону вместе с казачьим полком, зачастую – рядом с мужьями и сыновьями. Те отгоняли их, стараясь уберечь от гибели, но смелых воительниц ничто не устрашало в этот час! Лучше смерть, чем оказаться в полоне и обречь себя издевательствам!

Ремезов наблюдал исподволь, как воевали ближние казачки. Все – статные, грудастые, с гибкими руками. Одну звали Матреной, она была командиршей и, по всему, старше подруг. Подняв косу с навостренным полотном, она удерживала ее на полузамахе, таясь за валом. И едва осман начинал карабкаться по земляной стенке, вставала и разила сплеча. Другая молодайка, Люба, рыжая, как солнышко, заправски обходилась с пистолетом. Видно, приучена с детства. Лихо заряжала его порохом и пулей, запыживала, присыпала полку порохом и, подняв вытянутую руку, а другой подбоченясь, – прицельно палила в гущу татарского войска! А третья, Фёклушка, суровая и черноглазая, казалась еще мрачней оттого, что таскала то бадейки с разогретой, зеркально отливающей смолой, то вёдра с кипятком и выливала их на обезумевших врагов. От множества костров, где в котлах кипятилась вода и чадили смоляные казаны, тянуло удушливой вонью. По всей станице, точно бы в аду, пахло смолой и пороховой серой.

Крики, стоны и скорбный плач с каждым часом слышней становились в Наурской! Бой длился уже который час. Убитых казаков и казачек относили в тень вековых дубов, укрывали холстинами. А раненых полковой лекарь, дядька с желтыми от курева усами и подусниками, собирал около церкви, в затенье стены. Ему, почти старику, много довелось перевидеть смертей и ран на ратном поле. Но в этот раз на глазах его умирали не только казаки, но и красивые станичницы, подростки, пораженные отравленными стрелами и картечью, отчего мучения их были особенно тяжелы. Лекарь, не покладая рук, перевязывал пострадавших, давал нюхать нашатырь, даже оперировал. Но разве спасешь всех этих несчастных?

Полковник Савельев обходил линию обороны, сорванным голосом давая приказы, а порой сам стрелял из пистолетов, заряжаемых адъютантом. С восточной стороны отражали неприятеля спешенные гусары поручика Зимина, захваченные в станице осадой. Эскадронцы, отличающиеся бравостью и щегольством, сражались дружно, с армейскими прибауткам. Красавец Зимин, с закопченным лицом, бил из пистолетов с обоих поочередно. Ординарец едва поспевал их заряжать.

– Э-эх, каналья! Мазанул… – сокрушался он, если выстрел был неудачен, и с усмешкой восклицал, когда попадал в цель: – Мерси боку, мсье. Вы мне доставили истинное удовольствие!

В тон ему грубовато пошучивали гусары. Савельев, сознающий всю тяжесть положения, потрясенно спрашивал себя: откуда у осажденных такая сила духа и безоглядная смелость? И его есаулы, и казаки знали, что ждать подмоги неоткуда. Генерал-поручик Медем стал с корпусом у Моздока, чтобы встретить подходящее к калге подкрепление с дальних гор. Вокруг станицы – кольцо врагов. Попытка отправить каюк с казаками по Тереку в Кизляр тоже не удалась, – лодку изрешетили пулями и потопили османы. Оставалось уповать на Господа да на себя…